Как всегда бывает в студенческой среде, были на факультете и студенты, известные всем, вне зависимости от принадлежности к курсу, к тому или иному дружескому кружку.
Разумеется, это прежде всего комсомольские вожди, которых нельзя было не знать по самим их функциям. С другой стороны, по мере нашего передвижения с курса на курс становились известными и самые талантливые, складывались умственные репутации (Ося Розенберг, например, или Миша Гефтер, учившийся курсом младше).
Известность другого рода — первые красавицы Дина Кунина, Зина Мыльцина и Ира Кругликова и первые красавцы Леша Никонов и Коля Казаков. Судьба этих юношей сложилась по-разному. Красавчик Никонов, в 1941–1946 годах служивший в НКВД и контрразведке «Смерш», женился на дочери Молотова Светлане и сделал карьеру крупного функционера (сын их, известный теперь политолог Вячеслав Никонов, не унаследовал, к сожалению, поразительную красоту своего отца в молодости). Коля Казаков всю жизнь работал в Институте истории СССР, но в науке проявил себя мало.
Вообще же дальнейшие судьбы моих сокурсников отразили весь спектр возможностей тогдашней жизни. Кто сделал партийную карьеру, заняв в конце концов какой-то значительный пост в ЦК (Шестаков), кто дипломатическую (Удальцов, Ковалев, Лысцов). Целая группа наших бывших студентов занимала руководящие посты в ИМЭЛе (институт Маркса — Энгельса — Ленина): Юра Голиков, Борис Тартаковский, Соня Левиова и др. Зина Мыльцина потом вышла замуж за Ивана Удаль-цова (и сохранила его фамилию при втором браке с М. Алпатовым); в последние годы своей жизни она была директором Института всеобщей истории АН СССР. Сима Новосельская возглавляла Высшую школу профдвижения (если я не ошибаюсь в названии этого учебного заведения). Вспоминаю Юру Яшунского (он потом погиб на войне), Илью Миллера. Последний был моложе всех нас — высокий, тоненький, совсем еще подросток, которого все называли Лелик. На первое занятие семинара у М.В. Нечкиной, читавшей нам курс истории СССР периода феодализма, он явился в линялой голубой маечке с дыркой на животе. Эту майку мы долго потом ему поминали.
К 3-му курсу количество студентов значительно сократилось: введена была военная подготовка и образованы так называемые «военные группы», куда перевели почти всех военнообязанных (кроме отслуживших в армии), признанных по здоровью годными к службе. Программа их обучения была изменена, и на 3-м курсе они уже отстали от нас, окончив университет только к началу войны, а не за год до него, как мы.
Среди них оказались многие из тех ребят, с которыми мы дружили на младших курсах: тот же Кара-Мурза, Яша Махт, Юра Бауэр и другие, уже упомянутые мной. Но некоторые по не совсем понятным причинам туда не попали. Так, например, на нашем курсе остался А. Чистозвонов, потом кончавший по одной со мной кафедре, Юлий Босис, Арон Аврех и еще кое-кто.
Другой причиной уменьшения числа наших студентов стали, конечно, аресты. Их было много, и они растянулись во времени на 2-й и 3-й наши курсы. Я не помню, в какой последовательности исчезали то наши товарищи и подруги, то преподаватели, но о нескольких самых памятных случаях расскажу.
Наибольшее впечатление произвел на меня арест Петра Федоровича Преображенского, читавшего нам историю древней Греции и Рима. Зимой 1936/1937 года я должна была сдавать ему экзамен по истории Рима — последний в ту сессию. Я всегда сдавала на «отлично» и на этот раз тоже была уверена в успехе. Придя в аудиторию, где принимал Преображенский, взяв билет и обдумав свой ответ, я была удивлена тем, что профессор стоял у окна спиной ко мне и не обернулся даже на мой робкий вопрос, можно ли отвечать. Он только сказал каким-то глухим голосом: «Да, да» — и продолжал глядеть в окно. Я торопливо выпалила ему в спину все, что знала по первому вопросу билета, и хотела было отвечать дальше, но он обернулся, взял мою зачетку, подписался и, ничего не сказав, глядя как будто сквозь меня, отдал. До сих пор помню его мертвые глаза.
Только выйдя из аудитории, я увидела в своей зачетке четверку и очень огорчилась. На следующий день я решила попытаться пересдать, но на факультете меня встретили известием об аресте Преображенского этой ночью. «Он знал, — поняла я, — знал, что кто-то близкий к нему арестован и неизбежен его черед». Потому ли, что аресты у нас только начинались, потому ли, что Преображенский накануне произвел на меня такое странное и сильное впечатление, но я была совершенно раздавлена и долго не могла прийти в себя.
То ли еще ждало нас впереди! Полтора года, в течение которых развертывалась операция по уничтожению прежних партийных руководителей, знаменитые суды — от процесса Зиновьева и Каменева в августе 1936 года до последнего из них, процесса Бухарина, Рыкова и других в марте 1938 года, стали для нас временем умственного взросления, освобождения от множества иллюзий, новой оценки нашей действительности. Не могу без содрогания вспоминать тогдашнюю прессу, кровожадные заголовки газетных статей и визг пропаганды.