В первый наш студенческий год мы целые часы проводили в ее комнате, постепенно узнавая друг друга. На первые небольшие каникулы в ноябре Ольга Сергеевна купила нам обеим путевки в подмосковный номенклатурный дом отдыха «Кратово». Это еще расширило мои представления: я наконец своими глазами увидела, какой уровень жизни устроили себе борцы за светлое будущее, оставляя остальное население жить в нищете и голоде. Когда я в первый же вечер оказалась за ужином в столовой, обшитой темным дубом, за столом с серебром, хрусталем и фарфором (в университетской столовой оловянные вилки надевали на цепочки — чтобы не украли!), увидела бесшумно двигающихся официантов, почтительно обращающихся к этим соплякам, отпрыскам не такого уж большого начальства, и эти цветы на столах, и вазы с фруктами, то, непонятным для меня самой образом, пришла в бешенство. И, вернувшись потом в нашу комнату, я — вероятно, очень сумбурно — выплеснула его на Алену.
К моему удивлению, она не обиделась.
— Я очень давно обо всем этом думаю, — сказала она, — но, может быть, это неизбежно, власть развращает.
— Что же, по-твоему, термидор неизбежен и после нашей великой революции?! — негодовала я.
— Не знаю, — говорила Алена, — я сама пытаюсь понять.
Я хорошо помню и этот ночной разговор, и как наутро мы получили наглядное доказательство того, что развращает не только власть, но даже самая отдаленная принадлежность к правящему кругу.
Переодеваясь у себя в комнате после завтрака, мы услышали под окнами какую-то драку подростков (в доме отдыха находилось и несколько старших школьников). В общем шуме выделялся визгливый крик:
— Не смейте меня трогать! Я сын Безыменского! Знаете, что вам будет?!
— Ну вот, — сказала я, — что же будет, когда к власти придет это поколение, с детства развращенное своим положением и уверенное в своей безнаказанности? Что тогда останется от нашей революции?
Как плохо мы представляли то, что выпадет на долю многих из этих привилегированных потомков!
В начале 37-го года, когда мы учились на 2-м курсе, отец Алены был снят со своего поста и с понижением отправлен на новое место работы — директором Донецкого бассейна. Ольга Сергеевна жила то там, то в Москве, а чтобы Алена не оставалась одна, к ним приехала из Чистополя бабушка Васса Ивановна, мать ее отца.
Так продолжалось до осени. Летом 1937 года мы с Павликом уезжали на юг: я сначала поехала по студенческой путевке в Геленджик, а потом в Одессу, где муж проводил все лето у родителей. Время было страшное, волны арестов захватывали все более широкий круг людей. А мы, двое влюбленных дурачков, получив наконец возможность побыть наедине (жили в пустовавшей летом квартире сестры Павлика, Ани), были безмерно счастливы и потом всю жизнь вспоминали этот месяц в Одессе, этот пир во время чумы, как отраднейший в долгой нашей семейной жизни.
Но в Москве радости как не бывало. В Наркомторге, где работал папа, шла «чистка», и его самого от ареста спасло, как мы думали, только то, что нарком Л.М. Хинчук отправил его (не знаю, случайно или сознательно; не исключено, что сознательно — отец был одним из близких его сотрудников) в длительную командировку. За время его отсутствия арестовали ряд его сослуживцев того же чиновничьего ранга, что и он, а сам Хинчук уже был снят с должности и чистка его аппарата прекращена.
Вернувшись очередной раз из Донбасса, Ольга Сергеевна говорила, что шерстят тамошний аппарат. Но Бажанова не трогали.
7 ноября 1937 года мы, как всегда, отправились на демонстрацию. Университет обычно формировал свою колонну на площади Восстания, и потом мы спускались по улице Герцена к Кремлю. Наш факультет шел среди первых, а физический, где учился Павлик, в хвосте, и я всегда, чтобы вместе отправиться домой, ждала его у конца Васильевского спуска, где колонна расходилась. С Аленой мы встретились утром уже на повороте к улице Герцена, и по ее помертвевшему лицу я сразу поняла, что случилось нечто ужасное. Но она ни слова мне не сказала и всю дорогу шла молча, помахивая флажком с лозунгом, какие мы обыкновенно носили на демонстрациях. Подумать только, что и в такие минуты она не рискнула не пойти на демонстрацию! Вот поведение человека того страшного времени.