Он еще раз махнул рукой и, еле передвигая ноги, свернул к входу на истфак.
Через несколько дней мы его хоронили. На отпевании мы не решились присутствовать, но к гробу проститься пришли. Мне показалось, что на лице покойного то же выражение отчаяния, с каким он в последний раз махнул рукой.
Отечественную историю наш курс слушал у трех профессоров: М.В. Нечкиной, Н.М. Дружинина и И.И. Минца. На первом курсе период феодализма читала нам почему-то Милица Васильевна Нечкина, никогда специально этим не занимавшаяся. Она тогда была еще доцентом, молодой, розовой и пухленькой дамочкой, похожей на сусального ангелочка с дореволюционной рождественской открытки. Какую-то сладковатую экзальтированность она вносила и в свои лекции, стремясь эмоционально увлечь слушателей. И достигала обратного результата: мы, юные скептики, посмеивались над ней, прозвав «Ковыль шумел», — потому что в ее рассказах о славянских племенах, а потом об удельных княжествах и татарских набегах время от времени появлялся рефрен: «А ковыль все шумел на необозримых равнинах Руси…»
Совсем по иному дело пошло, когда на 2-м курсе мы добрались до XIX века и лекций Николая Михайловича Дружинина. Они настолько изобиловали материалом (и все казалось нужным), что только успевай * записывать. Но все это излагалось в сухой, строгой и скучноватой манере, так контрастировавшей с мечтательными экзерсисами его предшественницы.
Я приноровилась записывать его лекции почти дословно, потому что учебника еще не было, а требовательность Дружинина на экзаменах была уже известна. Потом я очень гордилась полученной у него пятеркой.
Удивительно, что совершенно не помню, какую курсовую писала у него в семинаре. А курсовую предыдущего первого курса помню отлично — может быть, как первую мою попытку что-то написать по истории, проанализировав документы. Занятие это показалось мне необыкновенно увлекательным. Тема была «Убийство царевича Дмитрия в Угличе», а источник — опубликованные материалы комиссии Василия Шуйского, расследовавшей дело.
Лекции Минца о XX веке на 3-м курсе я почти не слушала: во-первых, как уже сказано, плохо себя чувствовала и по болезни могла мало бывать на факультете, что, кстати, избавляло и от мрака комсомольских собраний; во-вторых, уже твердо решила специализироваться по всеобщей истории (еще колеблясь между средними веками и новой историей) и занималась в это время главным образом Французской революцией XVIII века, до которой мы тогда же добрались по новой истории. Хотелось написать хорошую курсовую, которая могла бы стать основой дипломной работы (ведь я ожидала ребенка и понимала, что потом время для занятий будет крайне ограничено).
Курсовая, если мне память не изменяет, была о французских коммунах и их роли в революции. Ее оценили высоко, и я получила премию на конкурсе студенческих работ — 100 рублей. Тогда это была большая сумма — я купила на нее коляску для новорожденного сына.
Любопытно, что я не помню ни лекций, ни преподавателей по обязательным идеологическим дисциплинам, которые нам преподавали на всех курсах: истории партии, политэкономии и философии, делившейся на диалектический и исторический материализм. А они ведь отнимали огромную долю времени и сил. Из всех профессоров я довольно отчетливо помню только старика Юдовского, старого большевика, читавшего нам историю партии, — помню, может быть, только потому, что он освещал ее во многом иначе, чем полагалось потом, с момента выхода в свет «Краткого курса истории ВКП (б)».
Уже начиная со второго курса я начала бывать на кафедре средних веков и к началу третьего решительно остановилась на этой специализации. Большую роль в этом решении сыграл мой друг Ося Розенберг. Здесь и хочу кое-что рассказать о нем.
Ося был старшим из трех сыновей известного в то время профессора политической экономии, автора основных советских учебников по этому предмету Д.И. Розенберга. Он так и остался для меня самым выразительным примером того, как в тогдашней благополучной интеллигентной ортодоксально-партийной семье появляется вдруг дикорастущий плод, порывающий с ее устоями. Откуда мог взяться этот критический взгляд, ничего не принимающий на веру, подвергающий беспощадному анализу все привычные формулировки? Не знаю. При этом ничего похожего на темперамент борца, на азарт трибуна. Тихий голос, мягкая улыбка, неторопливая беседа только с двумя-тремя самыми близкими людьми — и всякий раз совершенно неопровержимая аргументация.