На рекламных страничках «Адрес-календаря города Черкассы на 1912 год» (Смела, 1912) напечатано:
«Суконно-мануфактурный и меховой магазин Л.Л. Житомирского.
Черкассы, угол Дахновской и Суворовской.
Собственный дом.
Фирма существует с 1870 года.
Имеются всегда в большом выборе: суконные, шерстяные, шелковые, меховые, льняные и бумажные товары, столовые приборы, бархат, плюш, одеяла, платки, тюль, гардины, ковры и дорожки.
Продажа по фабричным ценам.
Беспрерывное получение сезонных товаров».
На тех же страничках из других рекламных объявлений можно выяснить, кому в «собственном доме» была сдана часть помещений:
«Фотограф Я.М. Золотаревский. Дахновская ул., дом Житомирского».
«Корсетная мастерская Л.Б. Золотаревской. Дахновская ул., дом Житомирского.
Прием заказов — корсетов, бюстгальтеров и спинодержателей.
Гигиенические корсет-бандажи, удобные для каждого дня».
«Парижский галантерейный магазин С.Б. Выгодман.
Дахновская ул., дом Житомирского».
Затем шла реклама «Склада извести, цемента, алебастра и огнеупорного кирпича» Х.А. Хайсинского, «Соединенного банка» и зубного врача М.Н. Лурье — с указанием того же адреса.
Но в «Адрес-календаре на 1913 год» магазин Л.Л. Житомирского уже не указан — очевидно, тогда и была ликвидирована фирма.
Зато из «Православного календаря на 1912 год» я извлекла такие сведения, касающиеся Черкасс:
«Присяжные поверенные 4 чел., среди них: Владимир Феликсович Ясенецкий-Война; помощников присяжных поверенных 3 чел., среди них В.Л. Житомирский, Дахновская ул., собств. дом, тел. 116. Там же — доктор Гольдербайтер, тел. 194».
Ребенком в Одессе и Харькове 1920-х годов
Февральскую революцию мои родители и дядя, разумеется, приветствовали с энтузиазмом. Папа участвовал во всех новых общественных организациях, левея на ходу — от Бунда к меньшевикам, а к концу Гражданской войны не просто принял советскую власть, а и вступил потом (уже в Одессе) в партию большевиков. Подобная репутация не раз ставила его жизнь под угрозу в водовороте властей, сменявшихся в городе в течение двух лет. Но он как-то уцелел. И понятно, что едва наступил мир, он стремился уехать из Черкасс и обосноваться в большом городе, где, как ему казалось, жизнь в новом своем облике уже устоялась. Так мы оказались в Одессе.
Ехали мы туда долго, в товарном поезде. Для меня это была целая эпоха, почти физическое ощущение которой живет во мне до сих пор. Яркое весеннее солнце, какое бывает в апреле на юге, заливает зеленую степь, по которой медленно ползет наш поезд. Дверь теплушки открыта, и я сижу около нее на перевернутом ящике, слишком высоком для меня, так что ноги не достают до пола. На коленях у меня толстая книга — переплетенный комплект журнала «Светлячок» за 1916 год. Я то читаю ее (я начала читать так рано, что не помню, как и когда этому научилась), то поглядываю на бегущие мимо пейзажи. Я слышу, как в глубине вагона мой старший брат Даня раздраженно добивается от мамы ответа, скоро ли мы приедем. Мне четыре года, и все нравится: и поезд, и степь, и книжка — и я не понимаю, почему ему не терпится доехать. Жаль мне только нашей большой собаки Османа, ньюфаундленда, которого оставили в Черкассах. Мне потом рассказывали — сама я, конечно, не помню — что я начала ходить, держась за его хвост. Но ясно помню, как хорошо было читать, лежа рядом с ним на ковре и прижавшись к его теплому, мохнатому боку.
Начало жизни на новом месте запомнилось плохо. Помню, что мы недолго жили у доктора Гольдербайтера, уехавшего из Черкасс еще раньше, но вскоре приобрели постоянное жилье и социальный статус. Вслед за нами приехал и дядя Леонид с семьей. Но первое время в Одессе было очень тяжелым. Бои шли на юге, в непосредственной близости к городу, и уверенности в завтрашнем дне не было. В городе голодали. Я хорошо помню время, когда мама могла дать мне на завтрак только чай и кусок хлеба, слегка посыпанный сахарным песком. Работал один отец, и его «партмаксимум», — установленная тогда для членов партии мизерная зарплата (о, иллюзии зари коммунизма!) не могла обеспечить семью. Только в начале 1921 года маме удалось устроиться фельдшерицей в «Дом отдыха для малолетних рабочих», который новая власть устроила в одном из реквизированных особняков (какого-то грека-миллионера). Нам дали там комнату. Папа начал работать как юрист, судя по его мемуарам — сначала в РКИ (Рабоче-крестьянской инспекции), потом в одесских подразделениях Наркоминдела и Наркомвнешторга. Пайки и питание мамы в «Доме отдыха» обеспечили сравнительно благополучный быт.