Дверь закрылась, а я, онемев от огорчения, осталась на площадке. Куда же нам деваться ночью в чужом городе? Обратно на вокзал? Я не доведу маму — она еле жива!
Пришлось спуститься и сказать, как обстоит дело. Мама только охнула. А мой носильщик сказал:
— Ну что ж, придется до утра посидеть здесь на лавочке. Утром я вас к себе возьму, а там посмотрим. Сейчас нельзя — слишком далеко. Я с изумлением смотрела на него.
— Что вы, — сказала я, — зачем же вам-то сидеть? Вы идите, а мы | дождемся утра.
— Что же, я вас одних, что ли, тут брошу? — возмутился наш спутник. — Нет уж, совесть пока есть.
И тут мне пришло в голову, что, расставаясь с Наташей, я записала i адрес встречавшего ее коллеги мужа, профессора Четверикова, у которого она должна была остановиться.
— Далеко это? — спросила я своего нового друга, прочитав ему адрес.
— Нет, совсем рядом.
И мы снова пошли. Профессорский дом был новый и многоэтажный, но во всем доме светилось лишь одно открытое окно — я была уверена, что оно в нужной мне квартире. Наверное недавно пришли и располагаются. Я громко позвала Наташу. Высунулся мужчина и крикнул: «Сейчас спущусь». Он тут же спустился, ничего не спрашивая, взял мои тюки и пригласил идти за ним. Я уже расплатилась с носильщиком и поцеловала его на прощанье.
Дверь квартиры была открыта, но внутри было темно и тихо. Встретившая нас у дверей высокая женщина в военной форме сказала шепотом:
— Идите за мной и потихоньку ложитесь — там люди спят. Утром разберемся. Только не стукнитесь, нагнитесь пониже и ложитесь на пол.
Мы с мамой легли на что-то в темной комнате, полной дыханием спящих людей, и обе мгновенно заснули. Ребенок так и не проснулся.
Открыв утром глаза, я не поняла сперва, почему прямо надо мной нависает потолок. Оказалось, что мы лежим под роялем — в большой комнате не было другого места. На матрасах и одеялах, на диване, кровати и просто на полу спали вповалку такие же, как мы, беженцы от наступающей войны. Четвериков и его жена-военврач без звука принимали, обихаживали и кормили всех. Встав, умывшись и поев, я оставила маму и Юру на попечение Наташи и пошла все-таки к дому Алены, чтобы поточнее узнать, когда и почему она уехала. Я не ммла поверить, что получив нашу телеграмму, она не дождалась моего приезда — значит, случилось что-то непредвиденное.
Как же я изумилась, когда, прежде чем идти к соседям, я позвонила на всякий случай в квартиру Алены и увидела в открывшейся двери ее самое!
Они накануне допоздна встречали прибывавшие из Москвы эшелоны и, не увидев нас ни в одном, решили, что мы отложили свой отъезд Потом они вернулись домой такими усталыми, что заснули как мертвые, и не слышали ни моих звонков, ни стука.
Мы тут же отправились к Четвериковым, чтобы поблагодарить и перебраться к Алене.
Дня через три мы поняли, что в Казани оставаться нельзя. Город был переполнен эвакуированными, прибывавшими каждый день. Людей уже негде было расселять, о трудоустройстве и речи не шло. Все это усугублялось обычной нашей неразберихой с регистрацией, без которой не давали хлебные карточки. А как я могла жить без карточек и без зарплаты со своей немощной командой? Нельзя было и оставаться у родственников Алены: они со дня на день ждали приезда родных из разных городов.
И я решилась ехать дальше, к Грише Максимову, в Ижевск, который, как мне казалось, находился в стороне от основных маршрутов эвакуации из центра и запада России. Я послала ему телеграмму и получила ответ: «Приезжайте, жду». Купив билеты и телеграфировав о приезде, мы отправились.
Казалось, что все в порядке. В Казани нас проводили и посадили в нормальный пассажирский поезд. Ехать надо было одну ночь. Однако в Ижевске повторилось то же, что в Казани, — с той разницей, что не ночью, а днем: никто не встретил. Переташив вещи по одной в здание вокзала и усадив там своих среди массы людей, ожидавших поездов (почему-то среди них было много больных трахомой), я отправилась в город — помня предшествующий опыт, на сей раз одна.