Хотя меня оформили приказом уже с августа, что давало и карточку (правда, «служащую», а не «рабочую» — тогда, как и теперь, учителя — были людьми второго сорта), но пока я оставалась свободна, ходила за продуктами в очереди, гуляла с детьми. Помню, как учила Юру и Лизу считать, обрывая по одному листочки с росшей в сквере акации. Очень много помогал мне старший мальчик Виля — поразительный по серьезности и ответственности во всем, что он делал.
Незадолго до нашего приезда в квартире случился пожар. Люда ушла рано утром в магазин, оставив детей спящими и забыв выключить электрический чайник или утюг, не помню. Огонь отрезал детскую от выхода из квартиры. Но проснувшийся Виля аккуратно завернул сестренку в одеяло, в другое завернулся сам и невредимым протащил ее сквозь огонь. И заплакал, сидя на площадке на полу, только увидев возвращающуюся мать. Потом этот мальчик стал известным математиком и педагогом, профессором Свердловского университета и автором новаторского учебника математики для начальной школы.
К концу лета, однако, обстановка в доме изменилась. Наконец приехали, с трудом вырвавшись из Одессы, родители Габы, дядя Леонид и тетя Адель, а вместе с ними его старшая сестра Женя с дочкой, двенадцатилетней Зоей. Как все много пережившие люди, они были нервны и раздражительны, особенно Женя, потерявшая мужа. Ее муж, Коля Бондаренко, в конце 30-х годов сделал характерную для того времени головокружительную карьеру — после уничтожения нескольких комплектов одесского партийного начальства он был назначен секретарем обкома и вскоре, в свою очередь, уничтожен.
В небольшой двухкомнатной квартире нас стало уже 11 человек. В октябре, после известной паники в Москве 16-го числа, приехал Павлик, потом папа. Нас стало 13.
Павлик появился в Свердловске проездом: институт его уехал в Самарканд, и он приехал за мной и Юрой. Но нельзя было оставить маму, я боялась среднеазиатского климата, да и сами отношения наши уже несколько месяцев были напряженными. Казалось, что наш брак не выдержал испытания временем и семейными сложностями. Мы предпочли расстаться на некоторое время, оглядеться и понять себя. Но что такое расстаться во время войны? Кто знает, что ждет нас завтра? С тем он и уехал.
Папа приехал со своим наркоматом и, значит, совсем. Сразу поняв, что мы не можем оставаться у Габы, он, со свойственной ему энергией, бросился выбивать жилплощадь и вскоре получил комнату «на уплотнение» в трехкомнатной квартире директора местного Театра музыкальной комедии Вержбловского.
Впоследствии мне приходилось менять жилье, но я не помню ощущения счастья, подобного тому, какое охватило, когда мы перетащили свои вещи в эту маленькую пустую комнату, где хозяева оставили только две кровати и стол. На одной спали мы с Юрой, на другой родители.
Мы устраивались с энтузиазмом. Папа купил у рабочих возле какого-то магазина ящики из-под продуктов. Сбив их гвоздями, я соорудила буфет и комод. Выстирала и накрахмалила почему-то захваченную из Москвы марлю, обтянула их и необыкновенно гордилась чистотой и белизной нашего обиталища на Обсерваторской улице. Электричество в дома уже не давали, обходились коптилкой, «удобства» помещались во дворе, но в доме было уютно и тепло от бока топившейся хозяевами русской печи. Чего еще надо?
Между тем, наступила зима, бои шли под Москвой, а уровень жизни в тыловом городе неотвратимо падал. Базар опустел, денежным эквивалентом для жалких приобретений, например, овощей, стала буханка хлеба. По карточкам почти ничего, кроме хлеба, уже не выдавали, мы жили на сделанные летом небольшие запасы, но и они шли к концу. Каждый приспосабливался к такой жизни, как мог. Папе удалось устроить Юру в детский сад — там худо-бедно кормили три раза в день. Возить его туда нужно было через весь город. Никогда не забуду этих утренних путешествий (с тем, чтобы не опоздать в школу к 9 часам, к началу уроков) — в темноте, в жгучие уральские морозы (как известно, зима в том году оказалась особенно суровой) с закутанным, тяжелым ребенком на руках нужно было штурмовать переполненные, редко ходящие трамваи. А когда я наконец надевала на него форменный халатик и отправляла в группу вверх по лестнице, он каждый день, дойдя до верху, останавливался и со слезами просил: