— Мама, возьми меня отсюда, мне здесь плохо!
А я только посылала ему воздушный поцелуй, махала рукой и убегала — я ведь опаздывала в школу. Да он и сам знал, что я не могу его взять, но надеялся. А вдруг? До сих пор сердце щемит, когда я вспоминаю это залитое слезами личико.
В школе меня тоже не ожидало ничего хорошего. Я вела 5-е и 6-е классы, самый трудный возраст. Классы были переполнены, по 40–50 человек в каждом: ведь Свердловск был забит эвакуированными семьями. Смешанный состав классов, еще не сдружившиеся дети — с запада, юга, центра страны они вливались в среду местных, уральских ребят. Иной раз они просто не понимали речи друг друга. К тому же самый разнообразный уровень развития и подготовки. Одним словом, и опытным педагогам было трудно. А я, худенькая, маленькая девчонка, без малейшего педагогического опыта, надеялась с ними справиться. Может быть, что-то и получилось бы, если бы я сдуру не согласилась преподавать французский язык. Этим ребятам, всегда голодным и злым, только и не хватало никому не нужного французского языка! Я просто понятия не имела, как ему учить, и мое бессилие на этих уроках накладывало отпечаток и на отношение детей к моим урокам истории.
Словом, возвращаясь из школы домой (это тоже долгий путь, но пеший, по сугробам нерасчищенных улиц), прежде чем снова ехать за Юрой, я каждый день плакала: дети изводили меня, как могли. Домой, однако, нужно было приходить спокойной — маму нельзя было волновать.
Бросить школу было невозможно, и даже не из-за денег. Главное — «рабочая» хлебная карточка, которую зимой начали давать учителям. Найти в перенаселенном городе другую работу нечего и думать. Вот так и прибредешь в освещенную коптилкой комнату (коптилка, если кто не помнит или не знает, это пропитанный керосином фитилек в пузырьке), где мама при ее тусклом свете пытается что-то читать, съешь тарелку чего-нибудь горячего и снова одеваешься, чтобы преодолеть еще один тяжелый путь за ребенком. Наконец, привезешь, уложишь в постель, почитаешь ему перед сном и сама валишься от усталости. Но лечь нельзя: надо проверить тетрадки, и то и дело задремываешь за этим занятием. А завтра все снова.
Я не говорю уже о том, что нам, избалованным жизнью в столице, московскими удобствами, пришлось привыкать к тем чудовищным условиям, в которых и до войны продолжало жить население большой нашей страны. Чтобы обеспечить маму на целый день водой, я должна была рано утром, в полной темноте, принести на коромысле два ведра — да и не ведра, а бадейки, как их называли там (примерно по полтора ведра). Колонка — за два квартала от нашего дома, очередь людей, спешащих до ухода на работу набрать воды (надо помнить, что означало в то время опоздание на работу или — страшно подумать! — прогул), обледенелый тротуар у колонки, неподъемная тяжесть бадеек, сначала еще и неумение обращаться с коромыслом. А приготовление пищи в русской печи, раньше совсем незнакомое, а заготовка дров… Папа, работавший с утра до вечера, мало мог мне помочь. И вся эта первая зима вспоминается, как сплошное ощущение не отпускающей ни на минуту тревоги о Леве, тоски по Павлику, смертельной усталости, голода и одного желания — спать.
Зимой я съездила к Даниной жене Ольге, которая, как и другие жены деятелей Союза композиторов, жила в совхозе, километрах в ста от Свердловска. Даня, сначала, как и все, ушедший в ополчение, скоро был отозван оттуда, но оставался еще в Москве и в письмах просил меня посмотреть своими глазами, как они живут.
Совхоз находился в нескольких километрах от железнодорожной станции, и к нему через лес протоптали довольно широкую тропу, так что идти было нетрудно. Когда я приехала на станцию, было уже светло, к совхозу шли люди, и я добралась легко. Мне очень обрадовались, накормили обедом, собрались знакомые — получилось что-то вроде праздника. Но меня еще засветло начали торопить отправляться в обратный путь. А я все медлила, рассматривала новые Шуркины рисунки — он проявлял признаки необыкновенной одаренности, — и вышла в дорогу все-таки в темноте (днем, конечно, но зимой ведь темнеет рано). В морозной тьме, только под луной, я почти бегом пробежала эти несколько километров. Но идти страшно не было: справа и слева все время виднелись огоньки, и я думала, что на самом деле здесь близко деревни, а не только этот совхоз, как мне показалось днем. Наконец я ворвалась в свет и тепло битком набитого народом маленького станционного домика и очень удивилась, заметив, что на меня смотрят как на привидение. Там были и знакомые лица из совхоза.
— Откуда вы взялись? — спросили меня.