— Из совхоза, — ответила я, недоумевая.
— Вы что, сейчас прошли одна через лес? — продолжали у меня допытываться.
— Да, а что?
— А огоньки вдалеке видели? — спросил наконец один из моих собеседников.
— Ну, видела.
— Счастлив же ваш бог! — сказал он. — Ведь это волки! Здесь никто в темноте не ходит. Как это Ольга вас отпустила?
Тут только я смертельно перепугалась и дрожала в поезде до самого города.
Вскоре приехал Даня, получил жилье в городе и перевез свою семью.
Иногда папе подбрасывали в наркомате какие-то пайки, и мы неделю или две перебивались. Но к весне стало совсем плохо — и мы, несколько знакомых молодых женщин, решили поехать в деревню менять вещи на продукты. Незабываемая это была поездка. Нечего и говорить, что мы понятия не имели, что почем и как торговаться, — но к тому же никто из нас не представлял себе нрав местных крестьян. Мы, московские девушки, воображали их себе чем-то вроде наших хозяек на подмосковных дачах, доброжелательных и улыбчивых.
Но в уральской деревне нам показали, почем фунт лиха! Повез нас сосед на розвальнях, оговорив себе долю в будущей нашей выручке. В первой же деревне, встретившейся на пути, мы увидели только высокие заборы из плотно пригнанных досок, услышали доносящийся из-за них хриплый лай собак — и больше ничего. Ни отклика на наш стук, ни даже любопытства к пришлым людям (но, конечно, далеко не первым в то время). И только в одной из следующих деревень, где был сельмаг, мы увидели наконец людей и что-то наменяли на свою посуду, отрезы материи, мамину шелковую шаль и новые туфли. А расплатившись с возчиком, вообще выручили какую-то ерунду.
В общем, мы мало годились к суровому счету, предъявленному нам жизнью в воюющей, голодающей стране. Сознание это становилось особенно болезненным на фоне того, как жила совсем рядом с нами семья, в квартиру которой нас вселили. Я не могу сказать ничего дурного о наших взаимоотношениях: мы жили мирно и вполне устраивали друг друга.
Это была еврейская семья, состоявшая из стариков-родителей, их незамужней дочери и сына (он-то и был директором театра) с женой и девочкой-дауном. По тогдашним критериям, семья эта жила роскошно. Сын принадлежал к местной номенклатуре и получал снабжение по первой категории. Жена его заведовала карточным бюро (что это за кормушка, понимает каждый, кто жил при карточной системе) — место, которое в начале войны можно было получить только по очень высокому блату. Мало этого: сестра его работала официанткой в известном всему городу «Круглом доме», где находилась обкомовская и облисполкомов-ская столовая, и, как любой служащий общепита, каждый день приходила домой с полными сумками провизии.
Понятно, что они жили так, будто не было не только войны и голода, но даже не кончился еще расцвет нэпа. И я раз навсегда строго-настрого запретила Юре входить к ним в комнаты, даже если приглашают — не хотела, чтобы он видел их накрытый стол. А больную их восьмилетнюю девочку, которая по своему разуму только и могла играть на равных с моим трехлетним сыном, зазывала к себе лучше по воскресеньям — когда он бывал дома, а не в детском саду. Но и это еще не все. Старик-отец был старостой местной синагоги и потому ведал всеми ритуалами, в том числе и похоронами и еврейским кладбищем. А старики в семьях, слетевшихся в Свердловск со всей европейской России, умирали один за другим.
И вот однажды, когда мне понадобилось зачем-то обратиться к нашей старухе-хозяйке, я, постучав в дверь и не дождавшись ответа, приоткрыла ее и поняла, почему моего стука не услышали: старики были погружены в подсчет дневной выручки. Они сидели на кровати, а между ними лежала такая гора денег, какую мне вообще не приходилось видеть.
— Что же это — за один день? — спросила я, когда бабка наконец ко мне вышла.
Она немного смутилась.
— Это все-таки не нам одним, надо кое с кем делиться.
Вначале, понаблюдав некоторое время за их девочкой и убедившись, что она с удовольствием слушает, когда я читаю Юре, я предложила родителям попробовать обучить ее грамоте. Безвозмездно, конечно, — тем более что я не была уверена в успехе. Но когда мы начали с ней заниматься, Люба-официантка стала всякий день приносить Юре плитку шоколада, и у меня не было сил отказаться.
Сначала дело пошло хорошо, девочка довольно скоро усвоила первые три буквы, научилась их находить в подписях под картинками, но потом оказалось, что это для нее предел. Едва мы дошли до буквы Д, выяснилось, что она уже не помнит букв А и Б. Побившись с месяц, я отказалась от этой затеи. Кончились и шоколадки.