После Нового года в Свердловск начали прибывать эшелоны с ленинградцами, вывезенными из осажденного города по льду Ладожского озера. Для них организовали новые госпитали, освободив помещения некоторых школ, а действующие школы еще пополнив учениками закрывающихся. Работать стало просто немыслимо.
Но, кроме этого, всех нас привлекали к уходу за больными в этих новых госпиталях, куда учителям надлежало приходить после окончания уроков в школе. Нас пару раз собрали, чтобы втолковать что-то элементарное из медицинских знаний, а потом попросили помогать санитаркам и медсестрам.
Мужчин среди опухших от голода полумертвых людей было немного, только женщины и дети. Зачастую нельзя было понять даже их возраста. По сравнению с ними мы, прожившие уже почти год в голодном городе, представлялись себе пышущими здоровьем.
Особенно мучителен был вид детей, не говоривших, не откликавшихся на ласковое слово. Теперь мой собственный худенький сынишка казался мне цветущим созданием. Зато как радовало постепенное возвращение их к жизни — когда они начинали играть или становились способными послушать детскую книжку.
Мы как-то пережили эту первую тяжелую зиму, а весной я совсем было собралась ехать к Павлику в Самарканд. Он звал меня упорно: и стремясь сохранить наш брак, и уверенный, что мы с сыном прокормимся там лучше — все-таки фрукты и овощи. Мама сбросила весь свой избыточный вес и чувствовала себя гораздо лучше. И она, и папа тоже советовали мне ехать.
Но тут вмешалось совершенно неожиданное обстоятельство. В том классе, где я не только преподавала, но и была классной руководительницей, учился внук академика Вячеслава Петровича Волгина. Кажется мне, что его звали Игорь — но, возможно, меня сбивает с толку ассоциация с известным теперь литературоведом Игорем Волгиным. Это был красивый и, думаю теперь, одаренный мальчик — но выросший, как потом выяснилось, в очень неблагополучной семье. Он был развит не по годам, дерзок, самоуверен и верховодил самыми отчаянными в классе. Я пару раз его окорачивала — возможно, не совсем тактично — и он избрал меня мишенью для своих забав. Досаждал он мне весьма изобретательно. Учиться же просто не желал, что откровенно демонстрировал. Наконец мое терпение лопнуло, и я решила встретиться с родителями, — но не вызывать их в школу (я вообще ненавидела этот прием, памятный еще по собственным школьным воспоминаниям), а пойти к ним и заодно попытаться понять обстановку, в которой формируется такой характер.
Я позвонила по телефону и тут же узнала, что смогу поговорить не с родителями, а только с дедом и бабушкой. И попросила назначить мне такое время, когда мальчик в школе. С первых же слов моей беседы с бабушкой, красивой пожилой интеллигентной дамой, я поняла, что она терпит от внука еще больше, чем я, и не имеет никаких средств воздействия на него. Я предложила поговорить втроем, она провела меня в кабинет и познакомила с мужем, и мы дружелюбно побеседовали. Они прекрасно понимали серьезность положения. Дело было не в его конфликтах со мной и даже не в угрозе остаться на второй год в 5-м классе, а в перспективе. Второгодником он и вовсе учиться не станет, а младшими ребятами будет командовать еще более лихо. И что дальше?
Они, к моему удивлению, откровенно рассказали историю семьи. Их единственный сын обладал таким же нравом. Кое-как его перетаскивали из класса в класс, хотя он был не просто способным, а, по мнению матери, талантливым. Один начатый и брошенный вуз, потом другой с тем же результатом. В конце концов ни высшего образования, ни специальности. Мальчишкой сошелся с молоденькой домработницей, она забеременела. Они поженились, родился мой непутевый ученик. Воспитание взяла на себя бабушка, а молодой матери дали возможность учиться. Девушка оказалась способной и упорной. За прошедшие с тех пор годы окончила институт и аспирантуру, защитилась и, побившись несколько лет с мужем, бросила его и вышла за другого. Теперь она жила где-то в Сибири, а сына так и не отняла у дедушки и бабушки. Сын их, бывший ее муж, находился на фронте.
Помнится, мы до чего-то договорились, хотя успех казался сомнительным. Когда Вячеслав Петрович узнал, что до войны я была аспиранткой, он предложил мне снова стать ею — в Свердловском университете, где он в то время был профессором. И заниматься уже не итальянским Возрождением, а Французской революцией XVIII века, книгу о которой он писал. Так мы и поступили.
Аспирантура была заочной, я продолжала учительствовать, но частые посещения дома Волгиных изменили мои отношения с их внуком, дело пошло лучше и в школе. Я успела сдать кандидатский экзамен по философии и попыталась заняться английским языком. Об этих занятиях, продолжавшихся не более месяца, я вспоминаю потому, что пожилая преподавательница, очень доброжелательно ко мне отнесшаяся, сказала как-то (напомню, весной и в начале лета 1942 года немцы наступали с юга и двигались очень быстро): «Не понимаю, к чему вам эти занятия? Вы что, не сознаете, что через месяц они будут здесь? Хватайте ребенка и стариков и бегите или к мужу в Среднюю Азию, или в Сибирь, подальше от границ!»