Приспосабливались к условиям жизни по-разному. Дядя мой с трудом мог прокормить семью из пяти человек на свои скудные журналистские заработки. Но его жена, тетя Адель, не растерялась в трудное время и вытащила семью на своих плечах. Она пекла пирожки, продавала их на базаре и отказалась от этого занятия лишь через несколько лет, когда жизнь в Одессе более или менее наладилась.
Одесское житье я все-таки помню плохо, хотя в памяти остались какие-то яркие эпизоды. Один из них — мое первое выступление на сцене. В «Доме отдыха для малолетних рабочих» для каждой смены устраивали вечера самодеятельности, где ребята разыгрывали немудреные сценки, читали стихи, пели. В одной такой сценке по «Крестьянским детям» Некрасова участвовала и я. Большие девочки соорудили для меня костюм.
Им особенно нравилось, как я на репетициях пыталась в конце кричать басом: «Но, мертвая!». Хорошо помню, как я, уже одетая в какую-то подпоясанную кофту и валенки, стояла за сценой, ожидая своего выхода, а воспитательница, руководившая этим вечером, желая меня подбодрить, говорила шепотом: «Не бойся, ты все хорошо скажешь!» Но я нисколько не боялась, меня беспокоила только большая шапка, все время падавшая на глаза.
Меня, единственную малышку среди этих больших ребят, вообще баловали: таскали на руках, заставляли читать стихи, которых я уже немало знала, забавлялись моим ранним развитием. На каких-то других вечерах я танцевала «цыганочку», для чего мама сшила мне пеструю юбку и надевала на шею несколько ниток бус. Вероятно, у меня получалось, потому что потом, в Харькове, мама отдала меня в балетную школу, чего я вовсе не желала, — и вскоре, заупрямившись, перестала туда ходить.
Одна из воспитательниц начала учить меня французскому языку, и этому занятию я предавалась с необыкновенным увлечением. Учебников или вообще французских книг в доме не было, поэтому дело сводилось к устной речи. Но мне казалось очень интересным говорить слова на ином языке и понимать: услышав «Ouvre la porte!» — открыть дверь, а «Donne moi ce livre!» — протянуть книгу. Я с наслаждением демонстрировала свои новые возможности Леве.
Лева… Именно там, в Одессе, он вошел в мое сознание и навсегда — на всю свою короткую жизнь — остался в нем главным человеком. Беленький мальчик, полутора годами старше меня. Он сделался тогда моим самым любимым другом, подлинным старшим братом и непререкаемым авторитетом. Родной брат Даня был старше меня на девять лет, пропасть между пятилетней девочкой и четырнадцатилетним юнцом, поглощенным своей уже почти взрослой жизнью, первыми влюблен-ностями, поисками будущего, — была огромной. К тому же по своей натуре, замкнутой на себя, он просто почти не замечал меня — и это на многие годы определило недостаток близости между нами. Только к старости мы стали очень близки, но не так уж много времени было нам отведено на эту новую близость.
Так вот, Лева. Интересно, что мы, тогда еще дошкольники, встречаясь, не играли, а разговаривали. Каждая встреча с ним быпа увлекательной: меня всегда ждало что-то интересное. Не могу теперь представить себе, о чем мы говорили, но всякий раз были поглощены своими беседами. Знаю только, что мы всегда пересказывали друг другу все прочитанное. В городе мы виделись не так уж часто, но летом 1921 года наш дом отдыха выехал на дачу, на Французский бульвар. Нам дали там отдельный домик, поехала и тетя Адель с Левой. Тут уж мы стали неразлучны. Мы были так свободны, как могут быть свободны ребятишки, матерям которых недосуг заниматься ими. Мама работала, а вечно занятая хозяйством тетя Адель, как это ни поразительно, отпускала нас к морю одних, обещая скоро прийти, но никогда не приходя вовремя.
Я легко переношусь в жаркое южное утро, когда мы, в трусиках и сандалиях, скатываемся по крутому песчаному спуску к пляжу, вдыхая обольстительные смешанные запахи сухих трав и мокрых водорослей. Лева всегда перегоняет меня, но я знаю, что на самых крутых местах он остановится, чтобы помочь мне. Он постоянно дразнит меня, но никогда не бросит в затруднении — этого не позволит ему его тогда уже очевидная редчайшая душевная деликатность. Она, впрочем, не мешает ему запугивать меня страшными россказнями, от которых замирает сердце. Так, однажды он таинственно сообщил, что возле нашей дачи убили бешеную собаку и закопали ее как раз на нашем спуске к морю. Это само по себе было неприятно, но главное, по его словам, состояло в том, что если наступишь на это место, то взбесишься. А где точно это место, разумеется, неизвестно!