Заниматься я могла только вечером и ночью. Я, конечно, вынуждена была оставлять Юру одного, отправляясь по делам и за продуктами, и приучила его не переступать порога комнаты в мое отсутствие. Но это всегда было очень тревожно.
Бывали и по-настоящему волнующие случаи. Однажды мне позвонил некий папин сослуживец, приехавший в командировку в Москву, и сказал, что привез посылку от родителей. Он, помнится, жил в гостинице в Петровских линиях и назначил мне свидание вечером, часов в 11, сказав, что раньше не вернется к себе. Что поделаешь, пришлось ехать к нему без Юры. Я уложила сына спать и отправилась. Встретилась с этим человеком, взяла посылку, а когда шла обратно к метро, началась воздушная тревога. Даже сейчас тяжело вспоминать пережитый страх. Я боялась даже не столько того, что бомба попадет именно в наш дом — все-таки подобная точность была маловероятна, — сколько того, что все побегут в бомбоубежище, а проснувшийся испуганный ребенок станет один метаться по пустой квартире или, помня мой запрет, не решится выйти из комнаты.
Но когда часа через два, после отбоя, я добралась до дома, в квартире было тихо, все спали — привыкнув к тревогам, никто и не подумал спускаться в убежище. Мирно спал и мой сын, попросту не проснувшийся во время тревоги.
Понемногу начали возвращаться в Москву и те наши преподаватели, которые не ездили с университетом в Ашхабад и Свердловск. Очень запомнилась встреча с М.В. Нечкиной.
Некоторое время после реэвакуации истфак размещался не в прежнем своем здании на Никитской, а в бывшей школе на Бронной. Придя туда впервые, я удивилась, увидев, что на подоконниках, расположенных вдоль длинных коридоров, куда выходили двери бывших школьных классов, а теперь аудиторий, сидят молодцы в штатском, профессия которых не вызывала сомнений. Но мне быстро и тихо разъяснили, что на факультете учится дочь Сталина Светлана и здесь ее охрана. Это было нормально и никого не смущало.
Так вот, выхожу я в погожий сентябрьский денек из школы на Бронной, ведя за руку сына, а с другой стороны к дому подходит все такая же розовенькая и пухленькая Милица Васильевна. И со слезами радости бросается мне, мало ей знакомой, на шею. И мы обе, сияя, перебивая друг друга, пытаемся объяснить, как счастливы, что и университет, и мы в Москве.
Тут она замечает в открытых окнах сидящих на подоконниках охранников.
— Это студенты?! — радостно восклицает она. — Я их всех расцелую!
И прежде чем я успеваю сказать хоть слово, исчезает в подъезде. Ая, внутренне помирая от смеха, предпочитаю смыться. К лету 1944 года переезжает обратно в Москву и папин наркомат.
Родители возвращаются, и я становлюсь свободнее — только гуляю с Юрой и укладываю его вечером (маме это трудно).
Идет последний год моей аспирантуры, и я уже всерьез работаю над диссертацией, зная, что в ноябре меня отчислят и я потеряю стипендию и «рабочую» хлебную карточку. Начинаю искать работу, боясь, что предложенное по распределению меня по многим причинам не устроит.
Все еще идет война, хотя она передвинулась далеко в Европу, и победа кажется уже реальной. Одно из сильнейших впечатлений последнего военного года — провод пленных немцев по Москве Я случайно оказалась свидетелем этого зрелища. Еще не с кем было оставлять сына, и я всюду таскала его с собой. И вот однажды днем, возвращаясь с ним откуда-то, я хотела зайти на телеграф на Тверскую. Выходим из метро, из того выхода, что находится в торце гостиницы «Москва», и неожиданно для себя оказываемся в толпе, наблюдающей колонну пленных. А ловкий мой мальчик моментально ввинчивается в эту не очень плотную массу людей, я за ним, и через мгновение мы уже в первом ряду зрителей. Трудно объяснить испытанные мною сложные чувства. Конечно, торжество при виде недавно столь грозных, а теперь поверженных врагов. Но тяжело смотреть на бесконечные шеренги измученных, больных каких-то, оборванных солдат. Не то чтобы их было очень жаль — достаточно вспомнить о наших потерях! Но все таки видеть их тяжело, и впечатление это долго меня преследует.
Жизнь в Москве, между тем, постепенно начинает идти так, будто нет никакой войны. Она очень скудна, но ведь так бывало и раньше. Летом мы даже вывозим маму и Юру на дачу — малыша нужно приводить в порядок после перенесенных им тяжелых болезней. Сняли комнату на даче у моей университетской сокурсницы Жени Застенкер. Помню, как весело праздновали мы день ее рождения — хотя у нее самой муж был на фронте, а у Шуры Монгайта рожала жена, и он все бегал на почту звонить в город, и посреди застолья выяснилось, что родился его старший сын Боря. Увы, никого, кроме меня, давно нет на свете из пировавших тогда на большой террасе дачи на станции Отдых — ни Шуры, ни его жены Вали (ученицы моего брата Дани, которого тоже нет), ни Жоры Федорова, ни Павлика, ни самой Жени. А сыновья Шуры, врачи, много лет назад уехали в Израиль. Что мудреного — прошло более полувека.