Осенью я вплотную взялась за поиски работы. Я понимала, что найти ее мне будет нелегко — ну кому, в самом деле, в воюющей и жестоко пострадавшей стране мог понадобиться специалист по итальянскому Возрождению? Да и вообще медиевист? Учителя в школы не требовались — много детей было еще в эвакуации. Подростки вообще не учились, а работали в промышленности и на транспорте.
Слабая надежда оставалась только на знание языков, но основным моим языком был мало спрашиваемый французский да еще латынь — в ней нуждались еще меньше. Мне где-то что-то обещали, но один вариант за другим рассеивался безнадежно.
В ноябре 194+ года мою работу обсудили на кафедре, рекомендовали к защите, а я тут же была отчислена за окончанием срока аспирантуры. Защиту назначили на март. А распределили меня в пединститут в Переславле-Залесском: недавно освобожденные районы нуждались в кадрах. Ехать туда у меня намерения не было: в Москве семья и заставить меня не могли. Но потребовались месяца два хождений по инстанциям и волнений, ворох справок и бумаг, чтобы освободиться.
Я стала безработной — без денег и с «иждивенческой» хлебной карточкой. Папа был в длительной командировке на юге — участвовал в восстановлении пострадавшего во время немецкой оккупации Донбасса. Павлик мало появлялся дома — после возвращения родителей в Москву обстановка у нас опять к этому не располагала. Мне же осенью пришлось сделать аборт. Аборты были, как известно, запрещены, но мне его сделали по медицинским показаниям: такая дистрофия образовалась у меня за военные годы. Сработала и старая медицинская справка о моей болезни и угрозе эклампсии во время родов. Но после этого меня вообще качало, как былинку. И мама, конечно, обвиняла Павлика — мужчину, не умеющего обеспечить семью. А что он мог, младший научный сотрудник с жалкой зарплатой? Мы были тридцатилетние, семейные люди, но все еще не имели ни своего угла, ни мало-мальского достатка, ни перспектив на него.
Помню, как во время одной из беспрестанных болезней нашего сына, еще до возвращения родителей из Свердловска (удивительно ли, что ребенок, забывший даже внешний вид молока и все раннее детство не знавший, что такое фрукты, постоянно болел?), детская докторша, вызванная нами, с презрением сказала, уже стоя в дверях:
— Молодые, здоровые, одного ребенка не можете прокормить! Что вы за люди?!
Мы были убиты ее несомненной правотой. Но ничего не могли изменить.
Зимой Юра заболел дифтеритом. Заразился он, домашний ребенок, необыкновенным образом: однажды, когда мы с ним возвращались с прогулки, мимо через вестибюль пронесли закутанную в одеяло маленькую девочку, и наш лифтер дядя Ваня сказал мне, что она в яслях заразилась дифтеритом и ее везут в больницу. Мы стояли в сторонке, контакта никакого не было, но точно к окончанию инкубационного периода заболел и наш сын. В больницу его привезли с диагнозом «токсическая дифтерия», в тяжелом состоянии, и врач в приемном отделении Русаковской больницы сказал:
— Если доживет до утра, появится надежда. Ребенок очень истощен.
Поздним вечером мы вышли из больницы, сели на ступеньки ближайшего дома и просидели так до утра. Утром он был жив. Началась шестинедельная больничная эпопея с передачами, подкупом нянечек и сестер. Прелестные письма, которые писал мне Юра печатными буквами, и сейчас хранятся у меня. Как я рада была, что он уже умел читать и писать.
Понятно, что мы влезли в большие долги. Потом последовал еще один удар: практически лишенный иммунитета, он в больнице заразился свинкой. Это обнаружилось спустя несколько дней после его выписки. Что делать? Ведь коммунальная квартира, полно других детей! Но мы все-таки решились скрыть болезнь, попросту не вызывая врача Юра наконец выздоровел и никто в квартире не заболел.
Вот на таком фоне и шли мои поиски работы, с надеждами и бесконечными разочарованиями. В то же время я готовилась к защите. Смешно вспомнить, но меня тогда едва ли не больше всего занимала не сама защита (оппонентами были назначены Е.А. Косминский и А. К. Дживелегов, уже знакомые с работой и хвалившие ее), а мой туалет. Нельзя же прийти на защиту в штопанной-перештопанной вязаной кофте, в которой я проходила все четыре года войны! О покупке чего-нибудь пристойного и мечтать нечего было. И тут мама, поразмыслив немного, полезла на дно нашего большого сундука, где лежало старое барахло, за ненадобностью не украденное и во время нашего пребывания в эвакуации, и вытащила нечто неожиданное: папин костюм, «визитку», сшитую еще во время Первой мировой войны, но почти не ношенную. Материал был великолепный, каких в советское время мы не видывали. И мамина двоюродная сестра Малюта сшила мне бесплатно (подарок к защите!) первый в моей жизни элегантный английский костюм. По-видимому, я в нем смотрелась как надо, потому что моя сослуживица Леля Ошанина (ко времени защиты я уже нашла работу), увидев меня в нем впервые, восхитилась и сказала: