— Вот ты, оказывается, какая!
Я редко слышала комплименты своей внешности — оттого и сейчас помню ее слова.
Наступил 1945 год — как уже было ясно, мы встречали последний год войны. Наши солдаты сражались в Европе. Мы были дома. Папа вернулся из долгой своей командировки. Мне было 29 лет, Павлику — 31. Казалось, что мы пережили уже все, что может выпасть на долю человека за долгую жизнь: террор 30-х годов (во время войны представлялось, что это уже не может повториться), трудную, мучительную семейную жизнь, войну, эвакуацию, долгую разлуку, наконец, самое страшное — гибель Левы.
Надо было жить дальше, овладевать профессией, растить сына, — а мы чувствовали себя стариками, которым предстояло лишь доживать оставшиеся годы.
Как мы ошибались! Оказалось, что все это была еще не жизнь, а лишь прелюдия к ней. Жизнь — то, что стало самым главным у каждого из нас — только должна была начаться в этом новом году.
ОТДЕЛ РУКОПИСЕЙ. Поворот судьбы
Вскоре после новогодних праздников я пошла в центр за какими-то покупками. Я была расстроена: накануне в ТАСС, где мне уже почти твердо обещали место, снова ответили неопределенно, и непонятно было, ждать ли дальше. Побродив по магазинам, я замерзла и решила зайти отогреться к жившим на Никольской моим друзьям Лернерам. Изя Лер-нер учился в университете курсом старше меня, но мы подружились еще тогда. Мне нравилась и его жена, хорошенькая Мирра, учившаяся в медицинском институте. У Лернеров был гость, незнакомый мне человек, назвавшийся Борисом Рыскиным. Мы пили чай, болтали. Посреди разговора он спросил у Изи, не знает ли он кого-нибудь, кто ищет работу.
— Мой приятель Зайончковский назначен заведующим Отделом рукописей Ленинской библиотеки и набирает штат, — сказал он.
Зайончковский? В моей голове, набитой разнообразными и бессистемными сведениями, возникли некие глубоко дореволюционные ассоциации, но я не стала ничего уточнять.
— Как с ним связаться? — спросила я. — Я ищу работу.
Рыскин дал мне номер телефона. И на следующий день, получив в бюро пропусков на Моховой заказанный пропуск, я отправилась в Пашков дом для встречи с неизвестным мне Зайончковским.
Поднявшись по винтовой лестнице к указанному мне молчаливой пожилой женщиной кабинету заведующего, я вошла в большую светлую комнату, все стены которой были обшиты шкафами карельской березы, а за огромным письменным столом красного дерева сидел старик в черной академической шапочке. Он, на мой взгляд, вполне соответствовал моим дореволюционным ассоциациям, и я, всегда склонная доверять своей логике, направилась прямо к нему.
Но старик, неприветливо взглянув на меня, буркнул:
— Вы к заведующему? Вон туда!
И указал на маленький столик у окна. Из-за этого столика поднялся, чтобы встретить меня, высокий, молодой еще мужчина в гимнастерке со споротыми погонами и прямоугольничками наград. Так состоялось мое знакомство с Петром Андреевичем Зайончковским, моим будущим начальником, а потом другом на всю жизнь. Его имя носит мой младший внук.
В этой первой мизансцене был уже весь Петр Андреевич и в том, что, став заведующим, он не сел за стол, который лет сорок занимал его предшественник, старик Г.П. Георгиевский (теперь «консультантом» приходивший в отдел пару раз в неделю часа на два), а поставил себе маленький столик в углу, и в том, что он встал при моем появлении, а не сидел, как на моем веку делало все начальство по отношению к людям ниже рангом, не говоря уже о просителях. Ничего подобного не допускай его внутренний поведенческий кодекс. И он как-то ухитрялся сочетать его с хитростью и изворотливостью, приобретенными в борьбе за существование, неизбежной в жестких советских условиях для воспитанника кадетского корпуса, потомка достаточно известного дворянского рода (тот известный до революции историк A.M. Зайончковский, который сперва пришел мне в голову, был его дядей, а еще более известный адмирал Нахимов — близким родственником). В сталинское время случалось ему идти и на чрезмерные уступки своей политической мимикрии, о чем он потом сожалел. Но в научной работе и в понимании долга архивиста он был неизменно честен и последователен.