Разумеется, он воевал и, благодаря знанию с детства немецкого языка, занимался на фронте «разложением войск противника», что означало постоянное пребывание на передовой. В конце 44-го года, после контузии, он был демобилизован и оказался в библиотеке, сочетая работу здесь с преподаванием в Московском областном педагогическом институте, где тогда сложился блестящий состав преподавателей: С.С. Дмитриев, А.З. Манфред и некоторые другие, а также в Высшей партийной школе (куда он потом и меня пристроил для заработка).
Разумеется, он был членом партии и даже членом парткома библиотеки, но и тогда и потом постоянно нарушал этикет «советского деятеля культуры», и все ему сходило с рук.
При всем том он был поразительно простодушен и, несмотря на привычно владевший всеми нами страх, быстро становился откровенен с людьми, которым доверял. А если он доверял, то доверял безоглядно.
Во время же этой первой нашей беседы я с трудом подавила смех услышав вполне простодушный его вопрос (после того, что он расспросил меня о родителях, муже, образовании, университетских учителях):
— А вы не сволочь?
И тут же он ответил сам себе:
— Да нет, я вижу, что не сволочь.
Этот классический вопрос он потом задавал и другим новым сотрудникам — не знаю, какого ответа ожидая. Ответы не всегда соответствовали действительности, бывали и кадровые ошибки. Но надо отдать справедливость Петру Андреевичу: ошибался он редко, гораздо реже, чем впоследствии я.
Я так подробно рассказываю обо всем этом, чтобы стало понятно, какую атмосферу ему удалось создать в Отделе рукописей, проработав в нем всего восемь лет — и какие годы! 1944–1952! Годы, на которые пали все послевоенные бесчинства сталинского режима. А он в этичусловиях ухитрился превратить Отдел рукописей, фактически развалившийся в годы войны, в серьезное научное учреждение с огромным размахом научно-публикаторской и информационной деятельности, будто не замечая бушующих идеологических бурь, чудовищных потоков лжи и клеветы в истерических партийных постановлениях и улюлюкающей по приказу свыше прессе, даже убийств, подобных убийству Михоэлса.
Не замечать, конечно, было невозможно, но удивительно, что, смиряясь с неизбежными в непреодолимых обстоятельствах уступками, мы тогда упорно шли своей дорогой. Я говорю «мы», потому что уже менее чем через год моей работы Петр Андреевич сделал меня своей заместительницей.
Моими достоинствами в его глазах была не столько уже представленная в ученый совет диссертация, сколько знание языков и умение читать неразборчивые тексты, приобретенное в ходе работы над «Хронологическими выписками» Маркса. Недостаток же, и очень существенный, состоял в том, что я никогда в жизни не держала в руках подлинного документа, а тем более рукописной книги, и понятия не имела о том, как их описывают в архивохранилищах.
Поговорив со мною с полчаса и выяснив все это, Петр Андреевич вдруг предложил:
— Пойдемте в хранилище, посмотрим на Собрание иностранных рукописных книг. Я хотел бы предложить вам взяться за его описание.
Мы спустились вниз, в хранилище, подошли к указанным нам той же пожилой женщиной полкам. Рукописи стояли на стеллажах, как в книжном шкафу, корешками к нам.
— Возьмите любую! — сказал Петр Андреевич.
Я протянула руку, взяла том в светлом пергаменте, раскрыла и… Это была неизвестная мне флорентийская хроника XVI века. Подобные тексты я видела до тех пор только на иллюстрациях в заграничных изданиях, которыми снабжал меня Алексей Карпович Дживелегов. Это был знак судьбы.
Когда мы вернулись в кабинет, я с волнением сказала, что не только согласна, но могу приступить к работе хоть завтра. Но Петр Андреевич внимательно взглянул на меня и ответил:
— Вы все-таки хорошенько подумайте, прежде чем соглашаться. Вы не знаете, что это за работа. Это как замужество — с моей точки зрения, конечно, — один раз и на всю жизнь. Давайте отложим решение до завтра.
Конечно, я не придала серьезного значения его словам. Я видела свое будущее как чисто исследовательское и надеялась вернуться к нему, как только представится возможность. А пока поработать здесь. Но сам мой собеседник очень удивился бы, если бы ему тогда сказали, что как раз для него, а не для меня, эта работа будет временной, — он искренне собирался в то время стать «в архивах поседелым», а не уйти из Отдела рукописей через семь лет. Мы оба ошибались.