Когда мы приехали в первый раз и получили комнату в корпусе, я стала разбирать вещи, а восьмилетнего сына выпустила в сад, где виднелись играющие дети. Несколько минут спустя он прибежал обратно в страшном возбуждении и с порога крикнул:
— Мама, эти ребята — колдуны! Они только взглянули на меня и сразу закричали: «Юра Ямпольский пришел! Здорово, Ямпольский!»
Ему не пришло в голову, что у него, только что вернувшегося из лагеря, на трусах пришита метка с именем и фамилией, — как мы всегда пришивали ко всем вещам, отправляя детей туда. Это простодушие в какой-то степени сохранилось в нем на всю жизнь.
К концу моего отпуска туда приехал папа, сменив меня: мы боялись оставлять маму одну. А я поехала обратно в Москву.
На вокзале в Кинешме, где я ожидала поезда, меня атаковала молодая цыганка, предлагая, как всегда, сказать всю правду о будущем Я довольно грубо отмахнулась, и она, рассердившись, схватила мою руку и сказала:
— Приедешь домой — найдешь, чего не ожидаешь! А до конца года ты не доживешь!
Разумеется, я не придала никакого значения ее словам, но когда я вошла в Москве в свою квартиру (Павлик был в командировке), соседка сказала мне:
— Тебе письмо пришло, я бросила под дверь.
Это было письмо из Моссовета — официальное согласие на наш обмен. Добился его все-таки наш Левин, пустив в ход какие-то свои связи!
Радостное известие, но… Если так точно исполнилось первое предсказание цыганки, то почему бы не исполниться и второму? Я человек не суеверный, но тут призадумалась и до конца года как-то остерегалась — то быстро бегущего транспорта, то сосульки или кирпича, который может упасть на голову. Однако очевидно, что пророческой мощи цыганки на второе предсказание не хватило.
Осенью 1946 года мы оказались, наконец одни своей семьей, в собственной комнате — через десять лет после свадьбы! Мы так радовались, что я, каюсь, вовсе не задумывалась над тем, как тяжело было маме разлучиться с Юрой, которого она вырастила и обожала.
Лето 1947 года, Koiopoe мы провели опять под Наволоками, на Волге, и жили тоже у тети Шуры (как я рада, что у меня сохранилась ее фотография!), было последним в жизни моей мамы. Осенью она чувствовала себя хуже, чем все последние годы, когда во время войны потеряла свой избыточный вес, и мы подумывали о том, чтобы еще раз положить ее в больницу на обследование. Но не успели. Вскоре после Нового года она пошла в булочную на Мясницкой, выбила чек, протянула продавщице, но батон так и не взяла — мгновенно умерла и упала на истоптанный сапогами и снегом пол магазина. Я знаю точно, как это происходило, потому что свидетельницей оказалась соседка по дому, в этот момент только что вошедшая в булочную.
Она и оставалась при ней до приезда скорой помощи, выяснила, что везут в Институт Склифосовского, а вернувшись домой, узнала от соседей по квартире, что я работаю в Ленинской библиотеке и, значит, меня нетрудно найти. Как найти папу, который тоже был на работе, они не знали.
Как сейчас вижу это зимнее утро в комнате «Сороковых годов», где я, сидя рядом с Кудрявцевым, что-то вместе с ним проверяю. Звонит телефон, я беспечно снимаю трубку и слышу незнакомый голос жен — щины, объясняющей мне, как она только что была свидетельницей случившегося с мамой. Одна из тех роковых минут, которые разом меняют жизнь человека. Вижу испуганное лицо Кудрявцева, пытаюсь собраться и сообразить, что сейчас делать.
Я чувствую, что сообщать папе по телефону невозможно, надо ехать к нему в министерство на Варварку. Но, кроме того, я еще не уверена, что это конец. Надо ехать в больницу. Ехать одной страшно, и я звоню Дане, не зная, застану ли его. Слава богу, он дома. Теперь мы вдвоем едем в Институт Склифосовского, и нам вывозят каталку для опознания — ведь она умерла без документов, а соседка не знала даже ее фамилии. И только потом мы едем к папе на Варварку — и он спускается к нам по лестнице, уже понимая, что случилось, раз мы приехали к нему вдвоем, чего никогда не бывало и не могло быть прежде…
После похорон мы совершенно не знали, что делать с папой, — ведь он совсем не умел жить один. Пытались взять к себе, но у нас тесно и нет столь нужного ему после работы покоя. Предлагали снова съезжаться, обменивать наши две комнаты на две вместе — но ни он, ни мы не были уверены, что это хорошее решение. Так тянулось до лета.
Летом 1948 года папа получил для всех нас путевки в санаторий на Рижское взморье. Мы в первый раз попали в оккупированную Советским Союзом Прибалтику, еще не утратившую своего буржуазного вида, — сильное, почти заграничное впечатление. А по возвращении папа неожиданно встретился с живущей в Киеве и приехавшей погостить в Москву своей старинной приятельницей Цилей Наумовной Кучер, бездетной и тоже незадолго до этого овдовевшей. И вскоре они решают доживать старость вместе.