Покрышкины жили на Тверской (тогда улице Горького) в доме, выходившем на Советскую площадь, в большой, разумеется, квартире. И Витя легко мог не только прожить там до осени, но и бывать у матери по нескольку дней, уже учась в училище.
Васена оставалась у Покрышкиных года три. Витя кончил училище, получил специальность механика, ушел служить на флот, а потом Покрышкина назначили командовать одним из западных военных округов. И тут Васена отказалась ехать с ними. У нее было много предложений, тоже генеральских, но она сначала пришла к нам и спросила, не возьмем ли мы ее к себе обратно — не в генеральские хоромы, а в нашу комнату в коммуналке, со спальным местом на полатях! Нечего и говорить, как мы обрадовались. Нас стало четверо.
А потом родилась Маша и стало туговато. Все же мы так прожили пять лет.
Нами кончалась левая сторона квартиры. На правой располагались две комнаты. В первой из них, ближе к нам, жила бездетная пожилая чета Селивановых, во второй другая такая же — фамилию не могу вспомнить. Первая же пара была довольно колоритной.
Глава семьи, Александр Михайлович, заведовал секцией в знаменитом гастрономе № 1 на Тверской — Елисеевском магазине. Легко понять, что благосостояние этой семьи казалось фантастическим по тогдашним понятиям. Когда-то в молодости Александр Михайлович браво воевал в Красной кавалерии (он показывал боевые ордена) и из Польши в 1920 году вывез на своем седле красавицу-полячку. Теперь эта усатая пожилая женщина, Ванда Станиславовна (действительно, со следами былой красоты), отравляла жизнь всей квартире. По своему опыту могу сказать, что такой или схожий феномен являлся почти обязательным компонентом любой коммуналки.
Изобретательность Ванды Станиславовны в пакостях была необыкновенной, и, несмотря на дружный отпор остальных хозяек, ей неизменно удавалось доводить до исступления каждую из нас в отдельности. Особенно доставалось беззащитной Марусе, которая не ходила на работу и потому служила всегда присутствующим объектом для издевательств. По непонятным причинам Васену и вторую домработницу Пашу агрессия задевала меньше всего. Но стоило мне, например, затеять печь пироги или — еще того чище — эклеры, требующие ровной температуры в кухне, как наша гонительница выползала из своей комнаты и начинала методически, по одной, вытряхивать на черном ходу пыльные тряпочки, открывая и закрывая дверь на холодную лестничную площадку. В конце концов я наладилась затевать что-либо кулинарное только ночью, убедившись, что супруги Селивановы спят.
И наконец последние соседи: очень замкнутая интеллигентная пара с замечательной домработницей Пашей, нашей большой приятельницей, столь многому научившей и меня, и Васену. Жена, Полина Степановна, была художницей, муж, Михаил Михайлович (Ирочка, дочь Ма-руси, звала его Мимишей), — фотографом.
Нормальная жизнь в коммуналке: утренние очереди — сначала в туалет, потом к единственной раковине на кухне, чтобы умыться. Сначала дети, им в школу, потом мужчины, наконец, мы, женщины (и мне и Полине нужно было выходить рано, и мужчины иногда пропускали нас вперед), привычная толкотня на кухне, привычный дефицит тишины… Но, в общем, жили тут довольно дружно, выручали друг друга. И, получив в конце концов отдельную квартиру (в 40 лет!), я сперва не могла понять, как буду обходиться без этой взаимной выручки.
Родители мои тоже жили теперь в небольшой коммуналке из четырех комнат. Почти во всех комнатах жили одинокие старухи, только в одной женщина с дочерью, и мама легко стала в ней главной хозяйкой. Словом, все уладилось.
Я хотела перевести Юру в другую школу, поближе к дому, но он заартачился, как я когда-то, и продолжал учиться на Большой Молчановке. Это заставляло его по дороге в школу переходить три улицы с большим движением транспорта — сперва нашу Малую Никитскую, потом Большую Никитскую, потом Поварскую. Провожать себя он решительно не позволял. И я каждое утро с тревогой смотрела из окна, как он уходит, а потом тревожилась на работе все утро, пока он не звонил мне, что вернулся из школы. Павлик говорил мне: