Я все-таки слишком долго сохраняла почти детскую наивность в подобных вещах!
Другой кабинет на втором этаже назывался Толстовским. Когда-то, еще при жизни мужа, Софья Андреевна Толстая начала передавать в Румянцевский музей его рукописи. Они хранились в этом кабинете, и шкафы в нем несколько отличались от остальных, так как заказывались по ее указаниям. Потом она, как известно, то забирала рукописи, то возвращала их, но, как мне рассказывали, эти шкафы ничем не заполняли до тех самых пор, пока в 1928 году не вышло постановление, по которому весь архив Толстого и все вообще, писанное его рукой, должно было отныне концентрироваться в Музее Толстого на Пречистенке. Теперь в шкафах хранилось что-то совсем иное, но кабинет по-прежнему называли Толстовским.
Здесь работали сотрудники, занимавшиеся описанием архивов, — группа обработки. Именно туда ввел меня Петр Андреевич в тот день 12 февраля 1945 года, когда я впервые пришла в отдел уже на службу. С этого я и начну.
Штат отдела вообще был тогда очень маленький, но все же гораздо больше, чем до войны, когда там работало не более 10 штатных сотрудников. На условии некоторого расширения штата Петр Андреевич и принимал отдел.
Во время войны рукописные материалы были вывезены в Пермь (тогда — Молотов; поразительно, как эти вожди заботились об увековечении своих имен — и в какой прах это рассеялось! Рассеивалось, впрочем, несколькими очередями: я уже не помню, какой город назывался некоторое время Брежнев). Их сопровождала только главный хранитель Л.В. Сафронова, а весь штат уволили. После возвращения фондов из эвакуации в конце 1944 года и назначения нового заведующего штат начал постепенно восстанавливаться и уже состоял как из прежних, так и из новых сотрудников.
Так вот, Толстовский кабинет. Длинная узкая комната, стены которой с трех сторон обшиты шкафами. Четвертая стена с окнами выходит на Моховую, и вдоль нее, у окон и между ними, плотно придвинуты друг к другу письменные столы. Часть их — у противоположной стены, под шкафами. Всего работало тогда в этой комнате семь человек, пятеро из них — старые сотрудники.
Заведовала группой, являясь одновременно заместительницей П.А. Зайончковского, Елизавета Николаевна Коншина. Еще до войны с ней работали четыре сотрудницы: Вера Михайловна Федорова, Анна Вагановна Аскарянц, Нина Константиновна Швабе и Раиса Павловна Маторина. Были и две молодые сотрудницы, пришедшие в отдел незадолго до меня, — Ирина Васильевна Козьменко и Елена Николаевна Ошанина. Иру Петр Андреевич взял по рекомендации М.В. Нечкиной, аспиранткой которой она была, Лелю Ошанину — по просьбе ее мужа Г.А. Новицкого, преподававшего, как и Петр Андреевич, в Московском областном пединституте. С улицы пришла только я.
Самой замечательной личностью в отделе — подобных я почти не встречала на своем долгом веку — была Елизавета Николаевна Коншина, воспитатель и учитель нескольких поколений наших архивистов. Недаром не только мы, старейшие аборигены, но и следующее за нами поколение сотрудников всегда считали, что «вышли из коншинской шинели».
В моей жизни встреча с ней была одной из самых примечательных удач. Помимо того, что она значила в моем профессиональном становлении, не познакомься я с ней в середине 40-х годов, я никогда не соприкоснулась бы с тем кругом дореволюционной московской интеллигенции, к которому, как одна из младших отпрысков, она принадлежала. В то время она была уже немолода, за 50 лет, и работала в отделе четверть века.
Родилась она в 1890 году, как раз тогда, когда в рукописное отделение Румянцевского музея пришел выпускник Московской духовной академии Григорий Петрович Георгиевский. В 1945 году он был уже «дедом», чудом уцелевшей реликвией прошлого, а Елизавета Николаевна — ярчайшим представителем «отцов». Мы же были «дети», наследники лучшего в их традициях, — в условиях нашего времени и нашего воспитания не всегда, конечно, соответствовавшие этим традициям (но то ли, увы, ждало наш отдел через несколько десятилетий!).