Елизавета Николаевна окончила в 1917 году историко-филологический факультет Высших женских курсов и, после нескольких случайных попыток найти работу в первые годы революции, в 1920 году начала свою деятельность в так называемых «Литературных комнатах» при Библиотеке Румянцевского музея. Уже здесь она работала в «комнате», посвященной А.П. Чехову. Впоследствии «Литературные комнаты» влились в фонды Отдела рукописей. С этого времени с Елизаветой Николаевной связана вся история отдела. Она руководила всем разбором и описанием фондов, развернувшимися в отделе в середине 30-х годов после специального постановления Совнаркома, предоставившего библиотеке средства для привлечения на временную работу большого числа сотрудников. Сложившиеся за первые послереволюционные годы штабеля национализированных архивов и собраний рукописных книг были вчерне разобраны и начато их полноценное описание. Очередность его определялась ценностью фондов.
Высокий уровень работы был задан Елизаветой Николаевной, как никто понимавшей значение и задачи архивной информации, но при этом большей частью не считавшейся со степенью реальности поставленных ею задач. Этот высочайший уровень требований — парадоксальным образом нанес в конце концов огромный ущерб всему делу, надолго отодвинув приведение фондов в порядок. Максималистка по натуре, Елизавета Николаевна, при поддержке ее начинаний менявшимися до войны заведующими отделом (а они, как и все тогдашнее начальство, молниеносно сменяли друг друга), затеяла ряд параллельных информационных работ. Издавались, иногда по два — три выпуска в год, «Записки Отдела рукописей» (до войны их вышло десять), начата была особая серия научных описаний фондов русских писателей-классиков, готовился к печати указатель архивных фондов отдела (чего не имел еще ни один архив страны) и отдельно от него специальное издание — описание рукописных мемуаров и дневников. Все это осуществлял крошечный, всего из нескольких человек, штат.
Временные же сотрудники, нанятые по постановлению Совнаркома, — как правило, не специалисты, а просто безработные служащие — обрабатывали архивы. При этом обязательно было не просто максимально подробное архивное описание и создание фондовых каталогов, но и отражение в каталогах — ни больше ни меньше — имен всех лиц, упоминаемых в документах фонда! Задача, конечно, величественная, но абсолютно неосуществимая. Неосуществимая вообще, а не только с тем неквалифицированным коллективом, который должен был это делать (о некомпетентности некоторых из них в отделе долго сохранялись легенды, возможно апокрифические: утверждали, что кто-то из них так описал найденную в архиве иконку — «Портрет неизвестного мужчины в терновом венке»). Елизавета Николаевна сама потом со смехом рассказывала о том, чего она от них требовала.
Результат нетрудно было предугадать: к началу войны закончили обработку ничтожной доли фондов — главным образом, тех писателей, описания рукописей которых готовились к печати. Остальные были лишь начаты или брошены на середине. Часть фондов (с упоминаемыми в документах лицами!) была отражена в генеральном именном каталоге отдела, большинство же, и то не полностью — только в фондовых, которых составили немного. Описей еще не было у большей части архивов. На середине бросили и многие издания.
Вот в таком развороте событий принял отдел Зайончковский. Надо было собрать эти обрывки и думать, как действовать дальше, — чем и занялись П.А. и Е.Н., постепенно набирая штат сотрудников.
Вернусь, однако, к рассказу об Елизавете Николаевне. Уже из сказанного видно, что это за натура. Семейная жизнь у нее не сложилась, и она была одинока. Жизнью ее стали архивы, главной темой — Чехов, которым она так или иначе занималась всю жизнь, приняв от семьи писателя его архив, расшифровав и издав его записные книжки.
Неудивительно, что и вдова, и сестра, и племянники Чехова стали ее близкими друзьями, почти родными. Особые отношения связывали ее всю жизнь с О.Л. Книппер-Чеховой, не просто дружеская близость, а почти влюбленность. Я всегда ощущала это по тому, как она говорила об Ольге Леонардовне, по тому, как тяжело она перенесла ее кончину. Но по-настоящему я поняла глубину этого чувства, прочитав письма Е.Н. к Книппер-Чеховой, недавно опубликованные Катей Шингаревой. Можно сказать, что вся нерастраченная способность любви, жившая в душе Елизаветы Николаевны, была долгие годы обращена на Книппер.
Помимо профессиональных занятий наукой и архивным делом, ее страстью была музыка — и не музыка вообще, а современная ее юности музыка авангарда начала века, прежде всего Рахманинов, потом Мет-нер, отчасти Стравинский. Помню, в начале нашего знакомства она спросила, как я отношусь к композиторам Серебряного века, и получив честный ответ, что не очень их люблю, отчасти разочаровалась во мне. Но я тут же нечаянно реабилитировала себя в ее глазах, прибавив, что больше всего люблю третий концерт Рахманинова. Это, как оказалось, была и ее любимая вещь.