Еще одну страсть питала она к природе. Все свободное время проводила в поле и в лесу, летом каждый выходной день уезжая в излюбленное место, Ромашково, и совершая многокилометровые прогулки. Необходимость отказаться от них в последние годы жизни была для нее очень тяжела. Комнаты ее всегда были полны цветов, жили кошки, количество которых со временем росло, в последней ее квартире на улице Удаль-цова, по-моему, уже восемь. Квартира находилась на первом этаже, она выпускала их гулять через открытое окно и через окно же впускала обратно. Когда я пеняла ей за чрезмерное, на мой взгляд, их количество, она с запальчивостью утверждала, что каждая кошка — ярко выраженная личность, и давала им развернутые характеристики.
Жила она вместе со старшей, давно овдовевшей сестрой Анной Николаевной, в стареньком домике в Серебряном переулке на Арбате — и дом этих гостеприимных хозяек стал родным для друзей, да и для нас, ее учеников и сотрудников. Как жалко было, когда при постройке Нового Арбата, этой чудовищной по безвкусице вставной челюсти, разрушившей неповторимый облик одного из лучших старых районов Москвы (увы, тогда тоже хватало и своих Церетели, и своих Лужковых с их директивными вкусами!), снесли и этот дорогой всем нам домик. Е.Н. оказалась на далекой новой окраине, на Юго-Западе Москвы. Она и там сумела сохранить уют своего дома, но все было уже не то.
Я всей душой привязалась к ней, дружила и с ее прелестной старушкой-сестрой. Однажды Анна Николаевна даже изображала у нас дома на елке Деда Мороза (мы каждый год просили кого-нибудь выступить в этой роли, и Юра, по-моему, долго верил этой мистификации, как и Маша потом).
Особый человеческий климат в отделе, та безупречная и почти немыслимая в наше суровое и бессовестное время этика отношений сотрудников между собою и с читателями были, несомненно, заслугой преимущественно Елизаветы Николаевны. Хотя коллектив сложился главным образом женский, с обычными в таких случаях взаимными обидами, она умела их мирно разрешать, не допуская срывов. В этом смысле сотрудничество ее с Петром Андреевичем было очень удачным, а я, вскоре войдя в число руководителей отдела, старалась следовать их примеру.
До сих пор помню, какую гордость испытала, когда в первую годовщину моего заведования отделом Елизавета Николаевна, поздравляя, похвалила как раз атмосферу, какую мне удалось поддержать в отделе. Это была высшая для меня похвала.
Роль Е.Н. Коншиной в воспитании нашего исторического сознания, понимания нами особого высокого призвания архивиста велика. Все происходило как бы исподволь, без всяких лекций или пафосных проповедей. Просто она сама была целиком погружена в свое дело, увлечена им вся без остатка и увлекала нас.
Я начала работать в отделе, обладая уже некоторым опытом исследования документальных источников, пусть не в подлинниках. Моя диссертация строилась на изучении сочинений итальянского мыслителя эпохи Возрождения Франческо Гвиччардини. Но во всем, что касалось архивов, я была совершенно темным человеком. Предстоявшая работа казалась довольно механической процедурой, простой фиксацией в описях названий документов или рукописных книг.
И первым сильным впечатлением, после которого у меня начали понемногу раскрываться глаза, стал рассказ Елизаветы Николаевны об архиве, которым она тогда занималась. Я не больше месяца была в отделе, когда состоялось первое из обычных там тогда научных собеседований, где сотрудники рассказывали о своей работе. Елизавета Николаевна говорила об архиве Булгаковых — известной в первой половине XIX века семьи, глава которой, Яков Иванович, был крупным дипломатом, а сыновья, Александр и Константин, почт-директорами (на нынешний манер — министрами связи), один в Петербурге, другой в Москве.
Впечатление получилось многосторонним. Во-первых, просто увлекало изложение истории семьи, с документальными портретами ее членов, с чтением отдельных замечательных писем. Во-вторых, я впервые, вероятно, в полной мере осознала масштаб своего невежества в отечественной истории XIX–XX веков, которой я совершенно не занималась в университете, а только сдавала экзамены, пользуясь своей хорошей памятью для того, чтобы донести выученный учебник до стола профессора. К этому надо прибавить ожидание ребенка и отпуск в связи с ним, уже на третьем курсе освободившие меня от семинарских занятий по предметам, не относившимся к будущей специальности. Память, надо сказать, была тогда прекрасная: Даня, пока жил с нами, не записывал нужные ему телефонные номера, а спрашивал их у меня. Выучивала я учебники с необыкновенной легкостью, но так же легко выпускала выученное из памяти.