А тут, слушая рассказ Елизаветы Николаевны, я впервые поняла, какой объем знаний необходим, чтобы квалифицированно ориентироваться в грудах старых бумаг, к разбору и описанию которых приступает архивист. И осознала свою неподготовленность.
И, наконец, рассказ этот приоткрыл особое очарование архивной работы: постоянное прикосновение к тайнам прошлого, разрешение ежедневно возникающих загадок, завораживающая задача атрибуции. Одним словом, увлекательность следствия над прошлым.
Еще совсем не зная, чем я буду заниматься в отделе — точнее, зная, что меня пригласили описывать собрание рукописных книг на западноевропейских языках, — я тогда уже подумала, что самое лучшее было бы заниматься отечественными архивами, и с этого времени начала по-настоящему восполнять пробелы в своих знаниях русской истории и культуры XIX–XX веков. Вот что сделал со мной один рассказ Елизаветы Николаевны.
Я не раз еще вспомню о ней в дальнейшем, но, говоря о начале нашего общения, надо добавить некоторые подробности.
Прежде всего именно ей я обязана встречами с людьми, о которых уже мельком упомянула, — людьми, которые даже через тридцать почти лет после революции по своей культуре, тю менталитету, как сказали бы теперь, принадлежали ко времени, ей предшествовавшему. Самыми близкими Елизавете Николаевне были сестры Игнатовы Наталья Ильинична и Татьяна Ильинична. Их отец, Илья Николаевич Игнатов, до революции редактор газеты «Русские ведомости», в 1920 году заведовал «Литературными комнатами» Румянцевского музея, где начинала Е.Н. Татьяна Ильинична, в замужестве Коншина, историк по образованию и по профессии, жена брата Елизаветы Николаевны, ко времени нашего знакомства репрессированного и погибшего, восхищала эрудицией, мужеством и стойкостью во всех жизненных неурядицах, выпавших на ее долю. Нам, сотрудникам отдела, впоследствии довелось устраивать ее в Дом престарелых и навещать там до самой кончины.
Наталья Ильинична была человеком совсем иного склада. Филолог по специальности, она обладала еще большей эрудицией, чем сестра, но по темпераменту резко отличалась от спокойной, всегда уравновешенной Татьяны Ильиничны. Резкая и остроумная, она могла сразить человека язвительной репликой. Вскоре после меня она пришла в отдел, и, общаясь с ней изо дня в день, мы могли оценить и высочайший уровень архивиста-исследователя, и непростой ее характер. Работала она всего года два, но мы и потом виделись у Елизаветы Николаевны, ее задушевного друга. И ее безвременная кончина стала ударом, от которого та уж не смогла, по-моему, оправиться. Это был какой-то роковой перелом в жизни Елизаветы Николаевны.
Другими людьми, с которыми она меня свела, был мхатовский круг, для нее почти родной вследствие ее дружбы с семьей Чеховых, прежде всего с О.Л. Книппер-Чеховой и сестрой писателя Марьей Павловной. Конечно, никакой особенной близости с ними у меня не могло образоваться, но все же я несколько раз встречалась с Ольгой Леонардовной в домашней обстановке, наблюдала ее, таким образом, в частной жизни, чего иначе никогда не могло бы случиться. Она пригласила меня даже на 50-летие МХАТа в 1948 году, что было мне тогда очень лестно.
Наконец, именно Елизавета Николаевна ввела и Петра Андреевича и меня в ту ученую среду, в которой мы находили многолетних помощников и друзей нашего отдела.
Но как ни важно было для Е.Н. окружение, ее жизнью, ее «семьей» всегда оставался Отдел рукописей, и она стремилась тесно общаться и со старыми своими сотоварищами, и с новой молодежью.
Первые годы моей работы там были, в частности, отмечены «посиделками», которые она устраивала у себя дома. Их уже никто не помнит, кроме меня и В.Г. Зиминой — тогда молоденькой девочки Вали Лапшиной. Время шло еще голодное, поэтому все приносили с собой какую-то еду — кто что мог. Я, в частности, пекла что-нибудь в печке «Чудо» (помнит ли еще кто-нибудь, что это такое: круглая металлическая кастрюля с крышкой и дыркой посредине, отчего изделие имело вид большого бублика? — в ней можно было печь тесто не в духовке, а на обычной конфорке газовой плиты или керосинки). Главное же — все приносили с собой рукоделье. Шили, вязали, а больше всего штопали бесконечные дырки на мужских носках или на чулках — покупка этих необходимых предметов была почти неразрешимой проблемой.