Да, человек шесть–семь из грузовика с тентом могли находиться за цветочками занавесок.
Грузовик этот, вернее его грубые контуры, боец увидел случайно, когда на мгновение тот попал под луч света, возможно, движущихся фар или прожектора с караульной вышки.
«Регулярные части… Совсем нехорошо!»
Неожиданно слева у поленницы мелькнула тень. Боец передернул затвор.
— Дура! Я же выстрелить мог!
Девочка с охапкой дров, в короткой шубейке, в огромных валенках, над которыми белели голые (!) коленки, с непокрытой головой молча смотрела на ствол автомата. Казалось, она была удивлена русской речи.
— Что молчишь?
— Напугал, злодень!
Девочка устало перехватила дрова.
— Я пойду.
— Погоди… Ты про немцев в селе что-нибудь знаешь?
— Что-то знаю…
— Из тебя слова не вытянешь. Не бойся, я свой! Я…
— Не надо. За одно это слово повесить могут, а за донос мешок картошки дают.
— Ну, тогда иди, получай свой мешок!
— Ты и впрямь злодень… Нет, мне не надо.
— А мне про немцев надо. Много их?
— Много… По избам разбежались. У нас — унтеры. У соседей, — она кивнула за спину бойцу, — солдатня.
Разведчик обернулся. Никакого тумана сзади не было. Тот же снег на четыре стороны.
У соседской избы окна также были освещены.
— Слушай, а туман…
— Какой туман? Не было тумана. Снег день–ночь валит. Ты узнать хотел…
— Да-да, рассказывай!
Девочка опустила дрова себе на валенки, быстро запахнула полу шубы.
— Понаехали с утра. Велели всем жителям выгнать свою скотину на площадь. А потом людей налево, скот направо… Живность сразу увели, на центральную…
— А людей?
— Тоже… в конюшню битком набили.
— И тебя?
— И меня, и мамку с сестренкой младшей… Говорю — всех. Не выпускают и не выпустят уже. Там полицаи с пулеметами оставлены… Бочки с горючкой…
— А как же ты?
— Я… Меня у самых ворот унтер-офицер за руку выдернул. Мамка за другую тянет, плачет, понимает зачем… Ее прикладом отогнали, а меня сюда, домой, а тут еще двое… Добро из пустых изб повыгребали на телеги… С вечера пьянствуют… Назабавлялись, теперь жрать им подавай, печь топи…
Разведчик с негодованием смотрел на девчонку.
— Так почему не бежишь? Как ты можешь? Ты ведь… пионерка?
— Почему… Пионерка… — глаза в темноте недобро сверкнули. — Что же мне при них голой в галстуке ходить? А мать? Сестра? Унтер отпустить обещал. Не верю, но вдруг… чудо…
— Где эта конюшня?
Не успела дверь на крыльце отвориться настежь, со стуком, как разведчик отступил в тень. На пороге появился долговязый немец в наброшенной на плечи шинели с легко узнаваемыми погонами унтер-офицера, в исподнем, в хлопающих сапогах. Он начал мочиться прямо на крыльцо, пытаясь встать по ветру. Но ветер изменил направление, забрызгал кальсоны.
— Verdammt!.. Деффочка! Wo bist du? Что ты делать?
— Я здесь, герр офицер! Дрова уронила. Уже иду.
Она подхватила поленья и заторопилась к дому. Немец дождался ее, обнял за плечи и пьяно произнес:
— In dieser schrecklichen Nacht kann ich nicht alleine bleiben.
— Да-да, герр офицер, проходите. Я дверь закрою.
Немец исчез в сенях, а девчонка обернулась и, зная, что на нее смотрит партизан, несколько раз махнула рукой ему за спину: «Там, там конюшня!» Она медлила, в нерешительности потопталась на месте и… вошла в дом.
7
Время. Оно и не друг, но и не враг. Это мы самонадеянно даем ему строгие определения, награждаем звучными эпитетами. И не только своему, отпущенному лично нам, но и чужому. Чужому даже охотнее. Каждый из нас считает себя творцом и властелином времени; каждый, словно в точке перегиба, легко оглядывается в бесконечность прошлого и невозмутимо рассуждает о бесконечности будущего, деля неделимое на удобные отрезки. Как мы наивны! Время — оно само по себе. Оно-то бежит, то тянется, то… стоит, подчиняясь лишь скрытным законам мироустройства. Не замечая, растворяет нас в невообразимых пределах своего бытия, оставляя нам трудный выбор — либо подчиняться, либо сопротивляться ему.
Сейчас время для бойца было врагом: скорее, как можно скорее надо вернуться в отряд.
Когда начнется акция — утром, днем, через день — неизвестно. Известно наверняка, что местные выродки без приказа пальцем не пошевелят и будут сидеть в обложенных мешками с песком постах, пока хозяева лично не прибудут. А тем надо протрезветь, привести себя в порядок, потому что на фотографиях, посланных с экзекуций для своих любимых, они должны быть свежи, улыбчивы, бесстрашны…
Да, он спешил, хватая ртом морозный воздух, чувствуя нарастающую боль за ребрами. И боялся сломаться, опоздать, позволить тем самым убить. Другое уже не волновало: ни погодные чудеса, ни странные предметы, ни меняющие свой облик постройки. Всему можно найти объяснение. На войне и не такое бывает…