…Видение темного мужнего кабинета, всегда почему-то темного, даже когда освещено; дыхание замкнутого узкого пространства, — его много меньше, чем могла бы вместить комната… Ах, ничего, ничего, как-нибудь!..
И она, почти пританцовывая, бежит по тротуару (скорей, скорей!), промахивает значок перехода, потом возвращается к нему, и — через дорогу.
— Ты что, девушка, куда? Красный свет! Стой, стой, говорю!
И правда — машины. Отскочила. Фу ты, глупо как!
— Это можно ли так-то, а? Или дома что случилось?
— Ой, бабушка! Я ведь за вами в очереди стояла. Сосиски…
— Кончились сосиски. Как ты ушла, так и объявили. Я тебя тоже приметила. Ну, иди теперь.
Они кивают друг другу, ласково расходятся. Народу все гуще. Город. Шум его. Неживой, неоновый свет. И дышать нечем — не продышишь никак. Но уши уже привыкли не слышать (городские люди глуховаты), глаза — не замечать мелькания.
Вот и улица своя. Свой дом под крышей. Последние шажки у подъезда, быстрый огляд на темно переплетенные голые ветки лип, сквозь которые — сине-красное тревожащее марево. А там-то (там, где бродит память) — лохматая тьма под деревьями. Там — тихо, затайно. Там — свои тропинки. Их не видно человеку. Они звериные.
Раннее утро, еще темень и туман. Легкий оранжевый, как огонь, промельк, острый запах лисы. Мать идет с охоты, в зубах ее — короткохвостые полевки и лесные мыши свисают бахромой. Значит, близко нора. Ну, так и есть — вот она! И четверо шустрых головастых лисинят, совсем-совсем не знающих страха. Если спрятаться за кустом… Только надо, чтобы ветер дул от них и чтобы лисица-мать, свернувшаяся клубком на пригорке, не учуяла твоего запаха. Она не тявкнет, если что (возле дома всегда полное безмолвие!), но посмотрит на своих малышей, будто взглядом передаст им весть. И они — хлоп-хлоп-хлоп — попрыгают в нору. Так было однажды, когда мимо протопал лось. Разве это опасно — лось? Впрочем, может, лисица тренировала лисинячье послушание.
А в норе у них… Там и отдушина, и выход запасной, — Ася явственно, материальней, чем тяжелую сумку в руке, вдруг ощутила возле бока тепло живого пушистого комочка. Лисенок? Вероятно, нет. Но звереныш. Братец или сестренка.
И опять она встряхивает головой — все у меня хорошо, все хорошо! — улыбается глупым своим, причудным мыслям (к чему это — лисы? Лиса — хитрость, ложь. Но ведь я его не обманываю. Ох, глупость какая, ведь это же не сон, это сны так отгадывают!). По привычке глядит на часы, не фиксируя, однако, сколько на них, сбивает у порога мокрый снег с воротника и рукавов.
(— Я тоже из Волчьего Клана, — сказала Сетону-Томпсону молодая, по-европейски одетая индианка. Они стояли у картины, написанной и выставленной Томпсоном: волк возле загрызенного им человека, того, кто перебил всех его малышей.
— Какой ужас! — шептали вокруг.
— Он сочувствует волкам, это сразу видно.
— Как это может быть?!
— Мы с вами из одного клана, — сказала индианка. — Мы будем дружны всегда…)
Ася с улыбкой, уже предназначенной для дома, отпирает дверь ключом. Запах кухни, немножко газа, прихожая, заставленная столиками — один для шапок, другой — для телефона, третий — круглый, с резными ножками, похожими на лапы, кажется, для красоты, как ее понимает бабушка Алина. Зеркало над ним тускло отражает Асино растерянное, улыбчивое лицо.
Как встретят сегодня? Беспокоятся? Сердятся? Негодуют?
Беспокоится, как ни смешно, дочка Саша. Ее зовут, как бабушку, — Александра, но бабушка всегда — Алина, а внучка — Саша.
— Мама! — кидается она, хватает сумки. — Ух, тяжеленные! — Рассовывает покупки по местам. — Мамик мой!
Рыжая, толстогубая, с грубым сероватым лицом. Не хороша. Только, может, живость, подвижность лица.
— У вашей Сашеньки современная внешность, — сказала, увидав ее, знакомая художница Татьяна Всеволодовна. — Красотки прошлых лет теперь смотрятся как бисквитные пирожные. А молодежь больше любит перец.
Может, ей, Тане, и видней.
Ася быстрей-быстрей принимается за дела: накрыть на стол, накормить.
— Я поела! — на ходу целует ее Саша. — И ненадолго сбегаю тут…
Она, разумеется, вольна, ей четырнадцать… Ну, пусть, пусть идет. Сказала бы только — к кому. Ася смотрит приветливо, но пристально. Кивает ей:
— Не опаздывай!
Их уговор — в десять дома. И Саша вдруг, будто что-то сообразив, добавляет:
— К Вере сбегаю. Это рядом. Да?
— Да, да, Рыжик, беги.
Вот чего ее тянет из дому?! Посидели бы вместе за столом, поболтали, посмеялись… И Веру эту она не любит вовсе. Так, утечь бы только! Ну и ладно, ладно. Пусть.