— Ты, Аська, не мешай мне, я должен вырваться на поверхность. Понятно?
— Разве я мешаю?
— Да. Расхолаживаешь.
— Ведь я слова об этом не говорю!
— Молча осуждаешь. Я же слышу.
…У Алины еще с детства ее дочки осталась маленькая книжица. Начнешь смотреть — ничего не разберешь, наляпано что-то синим и красным. Но было и приложение: два прозрачных слюдяных листа — синее и красное. Откроешь, к примеру, страницу, на которой внизу написано: «По горам, по долам ходит шуба да кафтан». Приложишь синюю бумажку к картинке и видишь — идет по горе шуба с воротником, рукавами, пуговицами. А красный листок приложишь и — совсем другое: взбирается по склону черный баран — крутые рожки. Вот оно что! Как поглядеть, значит. Ася потом часто вспоминала бабушкин подарок.
Ее жизнь, похоже, пошла теперь… как бы сказать?.. через синюю бумажку, что ли. Шуба да кафтан. Воротник, рукава, пуговицы… Все буквально. И однозначно. Да и город располагал ее (именно ее) к этому. Город, ставший теперь ее жизненной площадкой.
Чудится — не чудится? Куст всплывает над землей, отрывается незримо? Или колеблется горячий воздух над ним? Реальность? Кажимость?
Врач бесконечно долго моет руки, одетые в резиновые перчатки, картинно встряхивает ими, несет их перед собой, как в кино. А на белом операционном лежаке (стол, стол это, но не хочется так думать — живые не лежат на столе) корчится только что вырванный из аварии человек. Он еще в сознании, даже — в обостренном. Он просит сообщить родным:
— Девушка, сестра! Запиши!
— Ася, ты все подготовила?
— Да, да.
— Чего ты там пишешь? Простыни есть? Рану надо…
— Подождите, дружок, позже запишу.
Она не знает, что «позже» не будет. И что старая сестра, которая готовится принять участие в операции, просто не в духе, зря гоняет «девчонку» — очень уж сердобольна новенькая, — надо знать меру.
(Даже медику?
А как же! Работать будет некогда, если всех жалеть.
Как же не жалеть?
Привыкнешь.
Я по ночам просыпаюсь от запаха крови.
Привыкнешь, говорю. Разве не резали трупы?
При чем здесь трупы? Тут ведь живой! На тебя глядит. Ждет помощи.
Вот и помоги.
А утешить? Кто утешит? Сотрет полотенцем пот со лба, скажет: ничего, потерпи, все у тебя будет хорошо.
Некогда, некогда, другие ждут.
Ах, много ли времени надо? Пока делаешь укол или обрабатываешь рану… Я ведь быстрая. Я — быстрая, правда, Вера Петровна? Смышленая.)
— Ася, ввели противостолбнячную сыворотку?
— Конечно, доктор.
Название над входом: «Приемный покой». Приняли сюда, и ты будь спокоен — здесь все, все сделают, чтобы спасти тебя. То была улица, квартира, несчастный случай, а здесь уже никакого случая, да ты доверься, все силы собери для поправки, а не для страхов!
— Учти, сестричка, народу сегодня особенно много будет. Вон и доктор нервничает. И поволокут, и поволокут без передыха.
— Почему?
— День получки. Теряют облик человеческий.
(Я не могу так делить. Мне всех жалко. Что мы знаем об этом вот? Или о том? При чем тут день получки?)
— Доктор, Алексей Кузьмич, девчонку нам прислали глупую.
— Ничего, Вера Петровна, с нее большого ума не спрашивается. Передышка? Чаю попьем? Вот хорошо, что согрели. Ася, идите чай пить.
— Спасибо, Алексей Кузьмич, иду. У меня как раз печенье…
Чудится — не чудится? Руки пахнут спиртом и еще чем-то сладковатым. Да нет, это не кровь. И не руки это пахнут — из окна нанесло, с клумб, от разогретой земли и вянущих флоксов.
— …твердокопченую колбасу в угловом обещали оставить. Может, Ася сбегает, молоденькая ведь. Сбегаешь, Ася?
— А?
— Заснула, что ли? Чего бледная-то стала? Возьми вон нашатырь… Нет, постой, я сама. Ну, легче? Легче? Господи, битый небитого везет. Скоро больные будут сестрам первую помощь оказывать.
— Ася, а вы не беременны?
— Нет, нет, все в порядке, Алексей Кузьмич. Спасибо, Вера Петровна. Простите.
…Особенно запахи. Они с мужем спали в разных, комнатах. В первое же утро вошла к нему, невидимо потянула носом (в лесу поднимешь голову, поймаешь ветер, вдохнешь прерывисто — и знаешь уже, как дело обстоит!).