Когда выходили, Рослый Стрелок шепнул тихонько:
— Испугалась?
И Ася уловила не в пошловатом вопросе этом, но в голосе, свете глаз, в позе снисходительно склоненного взрослого к ребенку — одобрение. Ему так больше нравилось, вот радость-то! Бедный, бедный Серый Волк!
Распрощались с «нужным человеком», остались вдвоем — будто провалились в пустоту. Шли, молчали тяжелым молчанием. Потом он спросил:
— Понравился тебе?
— Да, — ответила Ася.
— Я серьезно спрашиваю. Ты так глядела на него. Влюбилась?
— Ну, не влюбилась… Так, немножко.
— Какая дрянь! — вдруг остановился он. — Какая дрянь! И докладывает мне, мужу!
— Ты же спросил.
— Ну хоть соврала бы из уважения!
Ася замолчала. Он еще что-то спрашивал, а она плакала. В основном, от своей глупости.
Владислав поднял руку, остановил такси, подбежал, сел рядом с шофером и уехал.
Ася постояла, всхлипывая, посреди площади. Потом быстро и резко успокоилась, зашагала к дому.
Через несколько секунд догнала ее, подкатила машина, муж раскрыл дверцу, поднял упирающуюся Аську («Я сама дойду!» «Я знаю дорогу», «Я не боюсь!»). И вот, как ни в чем не бывало, они едут на заднем сиденье, он обнимает ее за плечи, бубнит у самого уха:
— Дурочка, очень глупая. Знаешь, Аська, это противоестественно.
— Что?
— Ну, такая естественность. Кто тебе сказал, что так можно? Бабка же у тебя вон какая осторожная. Прямо как дикая утка в охотничий сезон.
— Господи, с чего ты взял?
— Вижу. Я, брат, тоже не дурак. Знаешь, что она мне ответила, когда я заговорил о въезде к вам? Не знаешь? И не догадаешься.
— Скажи.
— Пожалуйста. Она ответила: «Только я вас не пропишу здесь». Ясно? — и засмеялся зло.
Ася как-то удивительно легко помирилась с ним, признала его правоту. Но дальше — больше, изо дня в день…
Не цвета одни и запахи — и звуки тоже (поздние приходы из редакции, — Алина и Сашка спят, а он — стук, стук каблуками!).
И осязаемые жесты. Вышел, озабоченный, из своей комнаты, она — в кухне; что-то ему надо здесь, — задел плечом. Оглянулась, ожидая кивка, улыбки; он иногда как бы пародировал грубое заигрывание (а может, ему такое было свойственно — ведь ни Костик, ни какой другой человек в эту роль не вошел бы). Оглянулась с улыбкой — натолкнулась на озабоченный профиль, четкий, как отчеканенный на монете. К ней этот толчок не относился, скорее — к мебели: не заметил даже.
Но хуже всего, когда рядом — Алина. А о н ведь не понимает этого.
— Асёныш, как ты моешь посуду? Донышко с обратной стороны потри!
И — склоненная вбок голова и поднятая бровь Алины. Никто, кроме Аси, и не прочитал бы за этим высокомерного удивления: «Вот как? Очень интересно!» И движения той же седой головы, наклон в другую сторону: «Хм! Мелковато. Мел-ко-ва-то».
И как заметно при Алине его чтение газет во время Асиной уборки, перестановки стола, тяжелых кресел. Ему почему-то удобно читать, не отвлечься на помощь. Неужели никогда никто не сказал ему, что так — неловко, нельзя?
И наконец, крохотная заминка за столом: он приносил из своего редакционного закрытого буфета то угря, то ветчину, то красную рыбу. Был горд этим и сам любил — чтобы всласть. Гурман, что делать!
— Каков угорек, а? У нас есть лимон? Вот хорошо. Спасибо, Ася. Ведь вы знаете, милые мои женщины, что лимон подается к рыбным блюдам вовсе не для вкуса.
— А для чего же?
— А для того, Асёныш, чтобы вытирать губы. Чтобы снять с них рыбный запах.
Или:
— Я там в холодильник положил шпикачки, я их приготовлю сам. Вы не обидитесь?
— Что ты, Слава, буду рада.
— Ну, а я и тем паче. Я ведь не кулинарка.
— Да, да, раньше этим даже гордились. Теперь, правда, другой поворот… то есть крен.
Разве нельзя было без этого «крена»? Приготовил — и все.
И в этот раз — как обычно, за столом:
— Возьми, Ася, вот этот кусок. Я больше всего люблю такую рыбу, чтобы и жирная и не очень соленая. А цвет каков, а? Жаль, хлеб суховат! Надо бы тебе сбегать, ну да ладно.
И вдруг Алина — прямо по расшлепанным в наивном и доверчивом довольстве губам:
— Как странно: едим и говорим о том, что едим. Какое-то масляное масло.
Он стиснул зубы, смолчал. Ася отчаянно покраснела и тоже промолчала.
У Алины тяжелый характер, но тут в самом деле что-то не так. В их доме такого не бывало. А неловко-то! Ведь такой человек образованный, неужели ему сказать двум куда менее значительным женщинам нечего? Или не считает их достойными?
После этого Алина несколько дней не выходила к общей трапезе: видно, ей было стыдно своей несдержанности. Так старалась не показать подлинного отношения, и вот — прорвалось!