— То-то и есть.
И женщина, которой некому было сказать о себе, всегда некому, потому что одна не поймет, другая осудит, третьей не до тебя вовсе, — теперь вдруг, под этим ласковым взглядом, стала говорить о красивой своей пустой квартире и знала — здесь не позавидуют. Пожалеют. О сыне, который когда еще отслужит в армии? Дождаться бы! И наконец, о Поликарпыче, милом человеке, принявшем, однако, волевое решение и отторгнувшем ее от своей жизни.
— Куда ж ты раньше-то глядела? — ахнула Алена. — Или ту семью жаль было? Так ведь он с ними не жил уже, говоришь?
— Сама не знаю, Аленушка. — И она заплакала. — Когда счастье в руках держишь, разве понимаешь, что это оно самое и есть? А теперь вот…
— Теперь, ясное дело, нельзя. Чужое порушишь, счастья не будет. Это уж я сколько видела: или сопьется, или так пропадет! У нас тут…
И потек рассказ, который показался Анне Сергеевне творимой сказкой: вот ушел добрый молодец из дому. По третьему году еще только семейно жили, ребеночка, однако, нажили. Вот ушел к другой. Жена была — красавица, а эта еще краше. А жена и заболей с горя, и помри! Так он, парень-то этот, и из новой семьи сбежал, и из деревни уехал, на лесоповал, говорят, подался. А там его деревом придавило. Вот как!
Анна Сергеевна вспомнила, что Алена была мастерицей на выдумки: сочиняла всякие страшные истории про покойников, встающих из могил, а то еще про разбойные дела. Они, бывало, по вечерам, когда не было гулянья, под той же березой в очередь ребятам рассказывали: одна о прочитанном, другая — из головы. И кто интересней — еще вопрос!
Теперь сказка эта была желанием утешить.
— Не могу я без него, Алена, не могу! — почему-то охотно растравляла себя женщина.
— А чего «не могу»? Да ты погордись, погордись!
— Перед ним и гордиться нечего. Все уже. Конец.
— Зачем перед ним? Перед собой. Что, мол, ты сама так хочешь. А чего тебе третьей лишней быть. Нашей-то Анюте, нашей-то красавице — да лишней!
Вот тут-то она и разревелась в голос. И увидела себя девчонкой, как давно когда-то утешала ее мама (облика почти не осталось, только запах духов, запах привлекательности, который коснулся и сердца девочки: красивая мама, гордость, малодоступная радость!). А мама гладила ее по волосам: «Девочка, бедная моя, ушиблась… Это что ж такое, красавица моя, умница, она и плакать-то так, капельку плачет…» Хотя девчонка прямо-таки надрывалась. Но от этих приговариваний умолкала.
Анна Сергеевна немного успокоилась, вытерла платком глаза с потекшими ресницами.
— Поплакать-то тоже иногда не лишне. — Алена сидела напротив нее, подперев щеку ладонью: такая извечная бабья сокрушенная поза. — Зря, конечно, ты отсюда уехала. — И помолчав: — Ну, если рассудить, и здесь долю не все нашли. Да вот хоть и мы с Васей…
— Твоего мужа звали Вася? (Она хотела сказать «тоже», да вовремя остановилась.)
— Ну да, — молодо и нежно улыбнулась Алена. — Гусек-то… помнишь? Он еще и тогда за мной…
Как-то невозможно было представить себе Гуська взрослым, отцом семейства и — уже умершим.
— Ой, Алена!.. Отчего же он?..
— Да знаешь, какой он был! Все в спор, все по-своему. А тракторист такой, что лучше не надо. Вот новый председатель — Сарабан — и невзлюбил его. Мишка Сарабанов при тебе был? Да нет, видно, после уж приехал. В председатели вышел. Приневолил он Васю, послал в дальнюю деревню — в Лягушино, ну «Борец» теперь называется. Да — и в ночь работать. Мой заспорил: я ехать не могу, простыл. А тот — врешь, говорит. Я, мол, тебя под суд, и все такое. Ну, мой поехал. А там напился со зла, — он ведь и не так чтоб сильно пил. И подрался. Всего неделю пролежал дома-то.
— Так побили сильно?
— Уж и не знаю. Сердцем он помер. Сердце остановилось. — Она теперь не плакала, а только глаза почернели. — Уж я этого Сарабана поджечь хотела. Ох, хотела! Хотя он, конечно, знать не мог, если разобраться.
Женщины помолчали, не глядя друг на друга. Не всякое ведь горе и разделишь. Потом Анна Сергеевна спросила с улыбкой:
— Ален, а где Пашка Баланин, не знаешь?
— Как не знать? В леспромхоз нанялся, на Север. Завербовался — и как в воду канул. Они знаешь как там, вербованные, — что наработают, то и пропьют. Девушка у него тут была, ну вроде как жена, что ли, Нюрка-хромая, хорошая баба, тихая. Так ей и письма не прислал. Все не путем. Теперь вот второй Баланя по деревне бегает — пятнадцать уж лет. Весь в отца. Космы разлохматил. И водочку сосет, — тут не промахнется.
Анна Сергеевна вздохнула. И подруга будто услышала ее: