— Да ведь, конечно, разве так сохранится жизнь, чтобы как в детстве. И мои тоже, журишь их, журишь, — один учиться не хочет, другой — повадился не хуже Баланиного, не совладаю никак! Дочка, правда, в радость мне. Такая желанная! Она постарше, так если парни меня не слушают, она сама с ними управляется. Вы, говорит, мамку не тревожьте, она у нас одна, другой не будет.
— Красивая?
— Думатца, хорошая. Ладная. И лицо такое, знаешь, ну, у другой поглядишь — как вроде застыло, а у нее — живое. — И осудила себя: — Да и на парней-то я зря так. Они смышленые. А старший — Аркашка, ну весь в отца. Ой, ты глянешь — прям ахнешь! И походочка с полетом, и шутковать, и песни играть, и схватчивый такой же. Только боюсь за них, не сбились бы, вот что. — И глянула в окно. — Иной раз думаю: чего не жить? Разве плохо здесь? Выйдешь утром на крыльцо — туман, а сквозь него дерева глядят… Отрада. Отрада и есть. Или вот как вишенье, яблоки, все поспевать начнет…
— У тебя сад?
— Да все вместе — сад, огород… А ты, может, это… Надумаешь?
— Куда уж теперь, Аленушка. Я бы вот к отцу на могилу…
— А и сходим давай. Только потихонечку. Ноги-то мои не бойкие нынче.
Они пошагали через деревню, к лесу.
«…Куда уж теперь… — мысленно повторила женщина. — Да и о н вовсе не хотел этого».
О н, отец, мечтал для нее о городской доле. Когда поехала сдавать экзамены, попрощался, будто навсегда. Стало ясно, что надо закрепиться в городе, что ждут от нее этого.
В институт она поступила легко, в тот же день отослала отцу телеграмму и вскоре получила денежный перевод: «Сними комнату, не майся по общежитиям». Он все-таки здорово любил ее, теперь, на временном расстоянии, это все отчетливей видно.
Алена будто перехватила ее мысль:
— Ох, Анюта, ты как весть подала, что тебя приняли учиться, он прям будто подрос на полметра. Даже вроде хромать перестал, — все ходит, ходит по деревне, ждет, чтоб про тебя спросили…
…Аня (Жанна) тогда и не собиралась тратить отцовы деньги на квартиру, — объявление само кинулось со столба ей в глаза: «Сдам комнату одинокой женщине».
«Это я!» — ахнула с тоской, похожей на предчувствие. Созвонилась и пошла.
Дверь открыла молодая красавица — черноглазая, с тяжелой охапкой русых волос.
— Это ты звонила мне? — удивилась она. — Ты для себя снимаешь?
— Конечно. Я одинокая женщина по имени Жанна. — И поклонилась комически.
Красавица улыбнулась шутке, оглядела гостью, покачала головой:
— Не потянешь. Я дорого беру. — И назвала сумму. Это и верно было дорого: все отцовы деньги — за один месяц! — но Жанна согласилась. Из самолюбия.
— Меня зовут Нинэль, — сказала хозяйка. — Иди посмотри комнату.
— У вас красиво…
— Не у вас, а у тебя, мы будем на «ты», ладно?
— Конечно.
— Тогда давай чай пить.
Особой еды не было, но чашки, щипцы для сахара, вазочки с вареньем — все так особенно, так невиданно прекрасно!
Жанна освоилась моментально, будто лишь временно была разлучена со всем этим.
Они пили чай и рассматривали друг друга.
— Ты очень хороша! — сказала Жанна.
— Хороша я, хороша, да плохо одета! — пропела хозяйка. И оборвала себя: — Ты будешь лучше, когда мы тебя прибарахлим.
— Что ты!
— Наверняка. Знаешь почему? В тебе меньше законченности. Моя определенность пугает, как жаркое лето.
— Не всех же.
— Конечно. — И улыбнулась так, что стало совершенно ясно: не всех. И уже с этих победных позиций мягко попросила: — Послушай, Жанна-джан, у меня в комнате на диване лежит кофточка. Притащи, будь другом. — А когда Жанна принесла, так же просительно заглянула в глаза. — Примерь, пожалуйста.
С этой минуты и началось. Поднялся разноцветный, душистый тряпичный вихрь: «А это попробуй», «Ой, Нэлли»… Хорошие вещи сидели на смуглом упругом Жаннином теле как влитые, совершенно преображая ее.
— Подмажься чуть-чуть…
— Мне не пойдет.
— Не пойдет — сотрешь.
Ей пошло.
— Этот костюм не снимай, я тебе его дарю.
— Да ты что?!
— А вот то. Он старенький, я от него свой кайф получила, а тебе в нем отлично.
— Ой… Спасибо…
— Выйдешь в нем к гостям — они вот-вот прибудут.
И действительно, пришли. Обе комнаты заполнились людьми. Это были бывшие однокурсники хозяйки — литераторы (всего год назад окончили вуз); ее сослуживцы — газетчики и их друзья; друзья друзей и подруги друзей. Было много не вполне понятных разговоров и оживления. Жанна, однако, не оробела, почувствовала себя удобно и даже привлекла внимание. Она тогда умела очень забавно петь деревенские песни, чуть стилизуя их, чуть невсерьез — еще у мамы переняла, когда жили вместе в городе, а потом, в Синереченской, имела повод убедиться — похоже получается. Она и притопывала себе в такт каблучками — «дробила», безвольно опустив руки и делая свирепое от старания лицо. Только на секунду всплыл перед ней встревоженный взгляд отца. Но он был устремлен не к ней, а к маме, родоначальнице жанра. В мамином исполнении было много больше шаржа, а Жанна-то все это любила.