— Спасибо, не надо. Я и так посмотрю за ним. Я вам обещаю.
Родственники… они хоть и не больны, а тоже несчастливы и чувствуют ответственность. Разве трудно понять?
…Ася быстренько раздает завтраки, кто-то должен ведь, потом просматривает назначения.
Когда она только пришла сюда, каждая чужая боль болела в ней. При каждом ухудшении она бегала за врачом, по множеству раз проверяла назначения, подходила на первый стон… В ночные дежурства не могла прилечь даже просто отдохнуть, а уж чтобы спать… «Ненормальная», — говорили сестры. Поначалу даже невзлюбили ее. Но потом — ничего. («Не вредная. И всегда подменит, войдет в положение».)
— Это лучшая наша сестра, — сказал о ней Дмитрий Иванович. — Соперировать больного легче, чем потом выходить, это всем известно. Когда в палате Ася, я спокоен за судьбу каждого больного.
— Диме хорошо говорить, — ворчала потом другая сестра, Тоня. — А у нас по двадцать пять больных.
И верно — двадцать пять!
— Трепач он! — хмыкнула Марина. — Говорит строго, а сам только и глядит, где бы урвать.
— У тебя все такие!
— Да что ты, Тонька, врачи-то по вечерам в его кабинете картошку варят да водку пьют.
— Уймись, Марина, ребята со временем не считаются, и утром здесь, и вечером.
— А кто их тут держит? Диссертации готовят — это раз, а второе — видно, семьи такие прекрасные, что видеть их не хочется.
— Тебя не переспоришь!
Молодые врачи да и сам Дима — это правда — покою не знают. И Ася тоже выкладывается до последней капельки. Вначале боялась своей неумелости, — вдруг что не так сделает? — ведь живой человек, мучается. Потом остался этот навык добросовестности, а привычка к чужим страданиям не пришла.
Когда появилась в больнице Татьяна Всеволодовна, она просто измотала Асю, которой все претензии больных казались и кажутся справедливыми. Но зато потом — привязанность на много лет. И другие тоже иной раз шлют поздравления к празднику. «Ты тщеславна, — как-то сказал ей муж. — В тебе тайный, съедающий все живое тщеславец». Ася заплакала от несправедливости. «Что живое съедает? Что?» — и перестала показывать ему эти незамысловатые знаки внимания.
Ася мотнула головой — хватит об этом — и подошла к новенькому. Человек был не очень молодой, с хорошими, чуть вьющимися светлыми волосами, высоким лбом, мелковатым носом и широкими ноздрями. А когда раскрыл глаза, они оказались рыжими, резкими.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте. Вы врач?
— Нет, сестра.
— А…
— Как вы себя чувствуете?
— Больно очень.
— Сейчас, сейчас…
Ася быстро проделывает все, что положено, — уколы, раздачу лекарств, замечает походя, что на висячих карточках у всех, кроме новенького, одинаковая температура: Марина девочка без фантазии.
— Давайте перемеряем, — подает градусник старику, у которого в прошлое ее дежурство поднялась температура.
Тот удивленно поднимает брови:
— Перемеряем? Мне не меряли.
Но она смалчивает. Зачем перед больными унижать медсестру Марину — это наши внутренние дела!
Нет, Ася не борец, она осталась простушкой. Зав. отделением Дима всего лишь поддерживал в ней (и в тех, кому оно дано) это горение, когда восклицал:
— Трудно, трудно работать по совести. Это все знают. Но девальвация совести — это наша погибель. Мы — медики. Это особенная профессия. Милосердная и гордая. — А для других добавлял: — Мы с вами так же смертны, как вот эти люди! Так же зависимы. Мы не можем надеяться, что, участвуя в процессе этой девальвации, останемся в с в о е м горе вне ее.
Он любил говорить абстрактно, вероятно, чтоб никого не обидеть (потому и слушали не очень-то). Но Ася была его сторонницей. Всегда. С самого начала.
— Пригляди за новеньким, — сказал ей Дима. Они быстро шли, почти бежали в одном направлении по длинному-предлинному коридору. — Операция была большая.
— В ы резали? — Ася слышала на летучке, что он, но могла и еще раз послушать.
— Я, я, Асенька. Всю ночь проболтался с ним. Привезли черт те откуда, не знаю, как живым доставили. Будто там, в их далеком загороде, больниц нет. А уж у него в брюшине огурцы с грибочками в водке плавают, вот как прорвало!
Дима, в отличие от многих других хирургов, переживает потом каждую операцию и имеет потребность рассказать.
— Резекцию делали?
— Ну да. Язва на малой кривизне, края плотные, — взял пошире. Но парень, я тебе скажу, кремень.