— А — нет. Чужая. Собака, как и жена, должна быть своя. Вот приласкать… — и остановился.
— Ну, ну! — Ася даже поперхнулась от его прямоты. — Договаривай.
— Все. Не привез собаку.
— Я о чужой жене. Тут письмо где-то… — Она стала копаться на подоконнике и вдруг, как ожог на пальцах, — вот оно: — Было не запечатано, ты не думай.
Он пробежал небрежно:
— Нет, не понимаю.
Ася расшифровала. Он скривил губы, засмеялся пьяно:
— Нет у меня такой женщины, поверь мне. Поверь, пожалуйста.
— Я не верю, — прошептала Ася.
— Хочешь — Сашкой поклянусь?
— Ты что?!
— Ну, своей жизнью. Жизнью клянусь тебе!
Он немного протрезвел, но не вполне. И потом Ася не знала, как он относится к клятвопреступлению. Может, это его не пугает?
Вот он поднялся, притянул ее за плечи:
— Это враги мои! Все для того, Аська! У меня полно врагов. Семью разрушить для них — радость. Асенька! Дружочек мой! Верь мне. Веришь?
— Не знаю.
Асе не хотелось вот так, по-пьяному. Да и сил не было: ночь не спала, за день устала.
— Да чего знать-то? Конечно, я врун. Врун! Но не с тобой. С н и м и я вру, вот с этими! — И вдруг ожесточился: — С этими теплозадыми я вру. Потому что иначе нельзя. Они меня ни в грош! Ну да черт бы с ними. И я их — не больше того. — Он думал про что-то, как флажками обложенный грошовыми этими проблемами, окруженный все теми же людьми, с их мыслями, вернее, помыслами, где, может, есть ум, иногда любопытство, но больше всего тщеславия. Его сейчас не волновало письмо, грозившее все разрушить: письмо для него — лишь подтверждение враждебности.
«А может, и правда — это враги? — подумала Ася. — Уж больно он не взял всерьез содержания!»
— Ты помнишь Силантьева? — продолжал Владислав Николаевич, возбуждаясь. — С трубочкой, тощий. Помнишь? Так вот батя одной рукой меня в замы, а другой — ему поездку в Англию.
— Ну и что?
— Обидно, вот что! И все пока меня не было. О гады!
— Ты уже ездил в Англию и говорил, что не очень было интересно. Может, ты неискренне?
— Будто дело в интересности!
— А в чем же?
— В престиже. Этот плут что-то выбирает: то мне кинет, то ему, а чей верх — не видно. А сам ни ему, ни мне не верит. И все, все они так. Борцы за свое благополучие! Молодые делают деньги, ну и положение, конечно, чтобы потом — в креслах и коврах; старики дорабатывают до пенсии, чтобы получить по максимальной. Нет, старики еще получше. Вот новое поколение идет — волчата! — т в о е, между прочим!
— Чем же мы плохи?
— Чем? Без сантиментов. Надо — хватай. Кто мешает — перекуси глотку. Они даже и не прикидываются!..
— Слава, но ведь не все же…
— Есть блаженные вроде тебя. Но такие не годятся. Их выплеснет. — Он приостановился, перевел дух. — Но я о другом — что никто и ничего большего не хочет. И не верит ни во что.
— А ты?
И вдруг прорвались сквозь невнятицу слова́, которые были живыми. Живыми — об умирающем:
— И я не верю. Никому и ничему. И ни во что, поняла? Подойди сюда, подойди, сядь. Послушай ты меня!
И Ася села, стала слушать. Как подходила в палате к больным. Только вот лекарства не было.
— Ты без покорства пришла? Без обреченности? Мол, жена, так и обязана. Ты — по душе?
— По душе.
— Ну и молодец. Я немного в т е б я верю, потому что не знаю механизма. Но скорее всего — обычный. Просто… как мотор «Запорожца» — переставлен, и все.
Ася не усмехнулась. Ей не казалось, что у всех людей механизм одинаков. И она не обиделась за бестактность — было не до обид. Как странно все же! — ведь он отмахнулся от разговора, будто и не было ничего. Теперь она должна жалеть его. И ей уже немного жаль. Слабый! Чужой. А свой, свой все же! Странно как…
— Так что ж, говорю, это не слышно разве — какой я? Слышно. Терпят. А чего? Подхожу. Подхожу, понятно? Это так можно жить? Худшим, что есть в тебе, — и подходить?! Можно?
— Ты наговариваешь на себя. Ты ведь увлекаешься, когда работаешь.
Он захохотал, заглушил ее.
— Увлекаюсь! Ну и дурочка! Да я деньгами увлекаюсь, поездками, почестями, что вот, мол, В. Коршунов все может изложить, и слова — чистый жемчуг! Ха! Жемчуг, брильянт… Были такие раньше тэтовские брильянты — подделки, стекло. Но дорогое, потому что похожее. Я п о х о ж е могу. Поняла? Потому и дорог. А н а с т о я щ и й им не по карману, не по разуму то есть.
Ася и теперь, как всегда, пожалела его за бедность (маленькая площадочка внутри, и та забросана щебенкой, какими-то плитами, из которых он, заведенный робот, строит, строит, никак не выстроит свой — свой, не их общий — белостенный, стандартный дом. И едва пробиваются там травинки, чуть проклевываются побеги возле пней, оставшихся от редкого лесочка). И вдруг что-то кинуло ее к этому бессмысленному, заигравшемуся. Ведь как слепой живет! «Помочь ему! Он не виноват! Это я, я отошла от него, я к нему и шагу не сделала, да будь мы поближе, может, не так дорожил бы всей этой дребеденью!»