Знаешь, Вадим, я ужасно люблю Алину, эту вздорную Алину. Люблю комнату, дым от ее сигареты. Мы всегда совпадаем. Молчим, когда обеим хочется этого, говорим, смеемся, даже поем. Мы умеем петь дуэт Лизы и Полины из «Пиковой дамы».
Я люблю эту башню. И последний луч. А ведь это — городская башня. Без Алины я никогда бы не поняла, что город — это не только запах бензина и скрип тормозов. Без Алины и без тебя.
Прежде Ася знала, что она думает все больше о пустяках. Привыкла быть на подхвате. Да и как иначе, если в доме такой серьезный человек, который к тому же считает тебя чуть ли не дурочкой и ценит за это?! Но теперь, когда Вадим вслушивается в каждое ее слово, ловит каждый жест, она вдруг ощутила прилив незнакомого (а вернее — забытого) чувства, похожего на гордость. Нет, нет, ее походка-побежка не изменилась, ее вкрадчивые и одновременно ломкие движения остались прежними. Но маленькая храбрость, тень храбрости, осенила ее, сделала более яркими глаза, счастливо окрасила голос. Каждая клеточка ее была полна и богата тем новым, что подарила судьба. Все приобрело другой смысл с того дня, когда в больнице впервые увидела его глаза (снял очки, а за ними такая открытость и радость…). Отпечаталось в памяти множество мелочей: как он пришел еще раз, уверенно двигаясь (хорошо знал, где палата), а оглядка осталась: поворот головы к той комнате, откуда Ася в прошлый раз выбежала; маленькая заминка возле двери (ожидание), еще оглядка.
Ася готова была прыгать от радости, наблюдая это из своей второй палаты. Только вот дождаться, доиграть не могла: как кончила перевязку — сразу к нему. Олег, возле кровати которого они встретились, настороженно поднял брови:
— Да вы знакомы. Стало быть, зря я рассказывал сестричке о своем родном братце… Тьфу ты, тут сестричка, тут братец!
Он улыбнулся насильственно, чтобы не показать того искреннего, что за эти дни скопилось в нем к Асе.
…Помнила его взгляд на свои руки, когда работала, — то есть глаз не видела за очками, но наклон головы, едва приметная улыбка… Он поворачивался за ней, как растение за солнышком, и она светила, светила — ему, больным, Олегу — всем, кто попадал под лучи.
…И первое провожанье. Да нет, просто случайно столкнулись в дверях вестибюля. Она не думала, что он еще здесь, — он ушел давно. Не надеялась.
— Забежал к врачу, — будто оправдываясь, сказал Вадим. — Очень у вас симпатичный зав. Он всегда так допоздна?
Ася понимала, что отвечать не обязательно. Слова — просто так. Они или скрывают (сейчас — смущение, неуверенность), или хотят передать тебе информацию (отрывистые приказания врачей, просьбы больных, требования мужа) и лишь редко несут тот чистый звук, который улавливается собеседником, и тогда эхо от него мечется между двумя людьми, сближая и создавая подъем.
С Вадимом слов этих не было (может — потом?). Зато было другое, что трогало не меньше: толчок радости (их общей радости) при встрече; его неловкость перед ней, боязнь спугнуть.
— …Не знаю, как сказать вам, Ася, но вы можете всегда рассчитывать на меня, я это сразу понял, как только вы заговорили с Федором Евдокимовичем. Простите мою скоропалительность. Но тут я уверен… В себе — то есть, что не ошибаюсь.
Это было после третьей или четвертой их прогулки. И слова были очень уж прямые. Ах, да какая разница?!
Ася тогда не ответила, только глянула снизу вверх счастливо. И благодарно прижалась к его руке. И сама себе удивилась. Смелости своей.
Они в тот вечер ходили, ходили, будто летали по незнакомым горбатым улочкам, и странный свет узнавания брезжил в памяти.
— Как во сне, — сказала Ася.
— Да, — ответил он. — Мне тоже часто снятся города, улицы, дома, в которых никогда не бывал.
— У меня, Вадим, только две такие улицы. И одна похожа на эту. Вот там — свет в окне, в островерхой пристроечке… Как мое окно.
— Теперешнее твое? — спросил Вадим. Он не заметил, а она сразу приняла в себя это легкое «ты».