Вадим, ты не сердишься, что Олег так смотрит на нас? На меня?.. Может, ему немного больно, но так лучше, чем пустота. Ему ведь совсем пусто было. Только злоба. А эта боль — живая, верно? Да и не такая серьезная. Ох, зачем я все это, ты и так понимаешь. Просто чудо, как ты все понимаешь.
Ася, это странно, странно! Я не помню, как увидел тебя впервые. Не знаю, что говорили друг другу. Не было того узнавания, когда узнать — как открыть, удивиться. Было узнать — будто снова, еще раз встретить!
Я не боюсь с тобой, Вадим. У меня при тебе нет неловкости за свои причуды («ты причудаиха!»). Ну да, мне не так интересно о людях! Не то чтобы о людях — об их деловой жизни, что ли… О муравьях — помнишь, ты рассказывал, как они друг друга врачуют? — много интересней. Ты, когда говорил, заметил это и положил мне руку на плечо, ободряя. Еще ты сказал, когда мы впервые пришли в лес:
— Аська, ты так симпатично принюхиваешься. Ч т о ты чуешь?
Я не смогла объяснить. Но ведь это тоже моя странность: я слышу отдельно, как пахнет каждый лист — осиновый так, дубовый иначе; травинки, грибы-поганки, светлый гриб на стволе березы и такой же, но уже темный — разно пахнут. Мне не надо подносить к лицу — я по ветру беру. Ведь не подносим же мы к уху гомонящих птиц — узнаем их голоса, и это никого не удивляет. А обоняние почему-то… Как я благодарна, что не кажусь тебе странной!
С некоторых пор шла такая перекличка. Постоянно. Изо дня в день.
Запойное желание высказаться и услышать другого. Неважно, что когда встречались, речь была не о том. Эта подспудная работа не пропадала: хватало полфразы, взгляда, чтобы безошибочно домыслить.
Почему-то же бывает такое, что люди, не зная друг друга, всю жизнь читают одни и те же книги, слушают и любят одинаковую музыку, будто готовятся к встрече.
Вадим каждый день заходил в больницу, поднимался к Олегу. Тот лежал тихий и отрешенный, погасив совиные свои глаза.
— Ну что, Олег? Я тут принес тебе…
— Благодарю. Видишь, и у меня родня объявилась. А ты как узнал-то, все забываю спросить?
— Мне тетя Паня звонила.
— Больше оттуда нет вестей?
— Давай письмо напишем.
— Я уж писал матери. Вон сестричке отдал. Если не забыла, конечно…
— Я опустила, Олег Клавдиевич.
— Да я знаю. Так спросил, зазря. Иди, иди, Ася, если чего — брат позовет тебя. — И когда она отошла: — Хорошая девочка. Уж не девочка, конечно… — И вспомнил что-то, что по дальней ассоциации прилепилось к его беде. — Поздно я ребеночка завел. Поздно. Все проворонил, брат. Пропил. Тонька моя, конечно, стерва злая, — вот ведь и не поинтересуется. А может, так я ей опостылел. Ты думаешь, чего меня не любят-то в деревне? Видать, что по дела́м. Чтоб вся жизнь на виду и ошиблись — да ведь этакого не бывает.
— Будет тебе, Олег. Чем ты плох?
— Ты что ж, полюбил меня, что ли, по-братски?
— А ты думаешь — ради дома хожу?
— Нет. Не думаю. Дом — он твой есть, твой и останется. За другим ты ходишь. Я не дурачок.
Вадим не стал спрашивать. Этот совиный глаз не промахнется.
Возвращались всегда вместе. Ася бывала приподнята, торжественна даже; влажные, совсем черные от расширившихся зрачков глаза смотрели снизу вверх радостно и ждуще, движения становились особенно легки и вкрадчивы.
— Я иногда тебя боюсь! — смеялся Вадим. — Чуть оступишься, хрустнешь веткой — и ты умчишься, хвост по ветру.
— Да! — кивала она. — Я сама боюсь. Но теперь не так. Я теперь совсем верю.
— Можно погладить?
— Конечно.
Он гладил ее темные прямые волосы. Иногда они садились в автобус и ехали куда-нибудь далеко. Часто отправлялись в лес. Началось лето, подсохли кочки, пошли грибы. В лесу она ему понравилась еще больше. Происходило какое-то совпадение травянистых полян, торчащих наружу здоровых корней, дуплистых дубов с ее повадкой. Она и грибы искала, как вынюхивала добычу.
— Аська!
— М?
— Чего ты зациклилась возле этой березы?
— Сейчас, сейчас… — И ходила, ходила кругами, высматривала. Потом — хоп! Нагнулась, сорвала. И еще — хоп! Сорвала. И вздохнула свободно, пошла к нему.
— Гляди!
Он засмеялся:
— Ты так настойчиво спрашивала у березы: дай, дай!
— И дала. Вот он, беленький! И подберезовый. Я же зря не стребую. Знаю, что е с т ь.
— Чувствуешь их?
— А как же. Даже где какой.
— Ты мое ч у д о?
— Не без того.
Ему хотелось в этой вопросительной фразе поставить ударение и на другом слове. Но это, пожалуй, особый разговор. Не лесной. В лесу, он знал, для Аси все проще, яснее, естественней. Тут и слов никаких не надо. Он поглядит только, и она уже вся потянется к нему. С беззаветностью и безрассудством первого человека на земле. Он никогда даже не встречал такого! А как обернется в городе? В мире обязанностей и забот? Он хотел нести ей лишь радость, потому и — никаких таких вопросов. Как сама захочет. Как решит. Он был уверен (хотя и не знал точно), что вся суть ее должна противиться нажиму, и боялся потерять. Сказал ведь, что она может распоряжаться его временем, жизнью, судьбой. А настаивать — зачем? Как прекрасно ничего не знать о человеке, которого принял в сердце свое! Как хватает малых его проявлений, незначительных слов, гримасок, чуть видимых реакций на твои слова и движения! Разве это не составляет внешней модели его глубинного мира?