— Я видел здесь зайца.
— В детстве?
— Нет, раньше еще. Лет сто тому назад. Шел на охоту с собакой… Во-от такие сапоги с отворотами. И лучшая собака из псарни. Как она просила, требовала: «Пусти! Пусти, я сама схвачу его, если ты такой разиня!»
— Так и говорила?
— Да, и так. И по-другому: «Хозяин мой, мое божество, доверь мне этого ненавистного!» А ветер дул с заячьей стороны, и красавец этот не чуял и не видел нас, спрятавшихся за деревом… У него были какие-то пушистые светлые уши…
— Все выдумки!
— Нет, я помню. Я здесь все помню. Не спорь! А ты видела дрозда?
— Конечно.
— Чего ты? Все бы тебе смеяться! Я, например, вижу гнездо. Сейчас.
— Где? Где?
Они видели гнездо дрозда, не спугнув птицу. Они слышали деревья. Они были друг для друга и — для всего притихшего мира.
Потом свет на еловых лапах стал оранжевым и неярким. Они вышли на лесную дорогу, заросшую травой. Ася вдруг узнала, Да, да, ну конечно же: здесь впервые мчал ее красный «Москвичок». Этот проселок долго отдавался в ней болью. А теперь — ничего. Неужели и эти места повернутся к ней своим первоначальным смыслом?
— Тут правее должно быть шоссе, — сказала Ася.
— Да. И рядом — Козыриха. Слыхала про такую?
— Нет.
— Ну и не надо. В твоей жизни и так полно ее, насколько я понимаю.
Ася поверила на слово: уж очень название было выразительно!
Вадим шел рядом, не касаясь ее, но подравнивая крупный шаг к быстреньким шажкам и глядя сверху вниз на темноволосую макушку, где каждый волосок не чужой. Почему так? Почему это случилось — едва глянул, и все ее отозвалось в нем?
Издалека послышались голоса. Вадим и Ася, не сговариваясь, отошли к другой стороне дороги, спрятались за ствол большой ели, разбитой молнией.
По тропинке, вливавшейся в проселок, из лесной темноты, уже хоронившейся среди корявых веток, выходили две женщины: одна грузноватая, тяжело припадавшая на каждую ногу, другая…
— Если бы ты не была рядом, — прошептал Вадим и схватил Асю за руку, — я бы подумал, что это ты. Не могу привыкнуть к этому сходству.
— Я тоже подумала, что это я. Даже похолодела вся!
Женщина была той же быстрой повадки, худая, узкоглазая… нет, нет, теперь стало видно, что у нее много светлее волосы, и лицо старше, да и походка другая все же — утомленная, энергичная напоказ.
Вадим глянул на Асю: узнала?
И Ася на него: конечно!
— Ну возвращайся, Алена, поздно уже, — сказала женщина.
— Помнишь, как выйти-то?
— Конечно. Спасибо тебе.
Они расцеловались.
— И я тебе благодарствую. Я уж думала, после первого-то разу не приедешь. Не забывай нас.
— Спасибо, спасибо вам всем.
И она прошла мимо притаившихся двоих — странной тенью, непонятно как и зачем в их мир занесенной. Но может, был в этом смысл, как бывает он в совпадениях, которые так часты и которые мы принимаем за случайность.
Ася отперла дверь своим ключом, поставила сумку в коридорчике, под зеркало, а о н не вышел. Может, работает? Приоткрыла дверь его комнаты:
— Привет!
Он не ответил. И взгляд — как молния. Гром может и отстать.
— Добрый вечер, а я вот все купила, только за колбасой не стала, очень большая очередь. Не ужинали, пошли ужинать! — И сама услышала в своем голосе этакое виляние хвостом.
Человек с темным тяжелым лицом не поднял век.
Что он там — «не поднимая век»? Какой глагол будет на месте? Слушает? Может, вернее сказать — молча злится? Наливается яростью? А может, просто не то чтобы дремлет, но находится в состоянии покоя. Впрочем, нет. Это — нет. Ведь был же взгляд-молния. Почему?
И снова, будто мимо ситуации, скороговорка (виляние хвостом):
— Ну я пойду приготовлю, приходи, там Сашка, наверное, ждет…
— Постой, Ася. — Веки наконец подняты. О, ясная голубизна и доброжелательность этих глаз! Не доверяйся, Ася, не доверяйся этой многолетней выучке, этому осторожному умению человека среди людей. Где твое чутье, где ум? Чего ты обрадовалась?
Скороговорка заменяется открытой ласковостью острой мордочки:
— Чего, чего ты, Слава?
Он затягивает паузу.
Его комната. Огромный, светлого дерева стол, желтая пустыня — ни арыка, ни оазиса. Лампа под белым никелированным абажуром, деловая такая; пишущая машинка; бумага. Бумага — с напечатанным текстом, с рукописным текстом и — чистая. Все разделено по стопкам, всему свое место. Лампа зажжена одна (чтоб сосредоточиться), вокруг темно, и тьма эта враждебна. Тут нет уюта, хотя полно мягкой мебели (тахта, два кресла, ковер), но разве душу комнаты составляют вещи?