Ася стоит в дверях, слушает тишину. Наконец он — сочувственно:
— Работаешь много, Ася, вид усталый.
— А, ничего.
Он как бы между строк:
— Ты что сегодня — и на вечернее дежурство оставалась?
— Да.
Зачем врать? Ну что бы он сделал, если бы сказала правду? А теперь вот начинается что-то вроде допроса. Унизительно. Терпи. Сама виновата.
— Кто-то заболел из девочек? Марина?
— Ну, какая разница.
— Неужели Марина?
— Нет, нет, не волнуйся. Красотка на месте. Тоня заболела.
— А… И ты — за нее, значит?
— Ну да! Она позвонила к концу смены. Вот и пришлось.
— Ясно, ясно. И тебе искренне кажется, что так — хорошо?
Аська вздрогнула. Бусинки глаз метнулись в один, в другой угол. Вспомнился когда-то облюбованный забор с проломом.
— А… что?..
— Тебе звонил твой врач, Дмитрий Иваныч. Хотел, чтобы ты подежурила, кому-то там плохо.
— Кому?
— Мы не об этом, Ася.
— Погоди, я позвоню.
Руки ее трясутся, она набирает номер. Ну конечно, так она и знала. Олегу Клавдиевичу стало хуже.
— Мне приехать?
Дима вдалеке улыбается в трубку:
— Уж я понял, как там у тебя дома. Строгонько, брат.
— Ну так что?
— Да ничего. Переводим его в терапию. Они и окружат вниманием. Нет, я серьезно, Ася. Договорились уже. И о палате и о дежурстве. А ты там держись, гулена!
Почему она так ясно понимала, что крепкий этот и взвинченный рыжеглазый человек на самом деле беззащитен перед болезнью?! Плохие нервы? Но это не довод. Проживала в нем какая-то неудачливость (это, конечно, довод!).
Ася кладет давно уже издающую частые гудки трубку. Муж глядит на нее в упор.
— Так что же случилось? И зачем ты наврала мне?
— Знаешь, Слава, потом, — вдруг успокаивается она. — Это целый разговор.
— Что значит «потом»?
— После ужина. Все голодные, я — тоже. Приходи.
И быстро отправляется на кухню.
Трапеза в полном молчании. Сашка тоже молчит — отлично слышит все нюансы их отношений.
На Асю же находит знакомая лихая смелость. Она вовсе и не думает о том, ч т о скажет. У нее есть сегодняшний целый день, от него — тепло и свет. И есть тревога: Олег, больница.
Коршунов чувствует перемену. Выжидает. После ужина ему неможется.
— Ася! — через некоторое время звучит из его комнаты тяжелый (нет, даже грузный) голос.
— Что тебе, Слава?
— Водички принеси. — И вглядывается. — Что с тобой?
— А что?
— Что-то похорошела. Преобразилась прямо.
— Не знаю.
— Расцвела! Ведь не за меня же рада, что у меня голова раскалывается?
— Нет, конечно.
— Есть повод? Скажи честно. Можешь честно?
— Наверное, есть. Хочешь знать?
Он не хочет: услышал веселую угрозу в ее голосе. А ведь спроси он — Ася бы и не знала, к а к сказать то, что хотела. А хотела, готова была, это верно. Это он точно уловил.
— Ну что, водички-то принесешь?
И Ася убегает за водой. Чего она робеет? Почему молчит? Боится опечалить? Так уж куда больше. Приручилась? Привыкла к неволе? И это, конечно. Но вернее — дело в Сашке. И сразу боль: Сашка!
— Вот вода, Слава.
— Что-то тепловатая.
Ася не отвечает. Она уходит мыть посуду и вспоминает давно слышанное, шепчет про себя, чтоб не утонуть в тревоге, в мелочах, чтобы хоть как-то сохранить тот, дневной, настрой.
Она моет тарелки и твердит стишок, который отношения к делу не имеет:
И вылепливается облик незнакомого: властный, смуглолицый красавец… Впрочем, какая разница?
И повторяет в тоске:
Дальше не припомнила.
В комнате мужа щелкает выключатель. Ася вздыхает с облегчением, убирает тарелки, наводит порядок в кухне и наконец укладывается на свою тахту. Сладко хрустит крахмальное белье. Рядом — теплое Сашкино дыхание.