Но оно и не странно. Лето, как оказалось, для отдела 15-К было во всех отношениях горячей порой, и в смысле стоящей на улице жары, и в разрезе того, что клиентура Францева и Ко в это время года была крайне активна. Люди летом времени на улице проводят куда больше, чем дома, особенно молодежь, которая, увы, еще и склонна к разнообразным авантюрам. Их так и несет в такие места, куда нос совать не стоит совершенно. То заберутся за каким-то лешим в одну из заброшек (которых в городе за последние лет семь прилично прибавилось) и чуть не попадутся на зубок к гулям или пылевикам, то отправятся за город и там нарвутся на стаю оголодавших волкодлаков, которые моментально устроят сафари, смешанное с последующим пиршеством, то какая-нибудь дуреха возьмет да и заключит сделку с ведьмой, получив от нее сложносочиненное проклятие, которое с той поры начнет цепляться ко всем ее подругам, медленно, но верно отравляя души этих ничего не подозревающих бедолаг.
А самым скверным было то, что чем дальше, тем больше обитатели Ночи начинали верить в то, что пришло их время, что теперь можно делать что угодно, не опасаясь возмездия. Пока массовый характер это поветрие еще не приняло, но все, даже Олег, который по неопытности не мог в полной мере оценить последствия неумолимо накатывающейся на город катастрофы, понимали — дело, похоже, дрянь. Сотрудники разрывались на части, бывало, спали по несколько часов, но все равно не успевали защитить всех, кто на свою голову вплотную столкнулся с тем, чего вроде бы на свете и нет, и потому не был к такой встрече готов. И все, что оставалось Олегу, Савве и остальным, — так это зафиксировать факт смерти очередного горемыки да изложить Францеву свою версию о том, кто именно отметился на этот раз — волкодлак, колдун, мусорщик или перевертыш.
Впрочем, и помимо текучки у Францева других дел хватало. Олег тогда, в деревне, думал, что со смертью Саши Маленького дело о смерти Хранителя кладов будет закрыто, но, как выяснилось, ошибался, причем капитально. Там все только началось.
Нет, с непосредственно бандитами, перебитыми отдельскими, все решилось без проблем. Как только местная опергруппа, очень недовольная свалившимися на них чьей-то милостью пятью «холодными», узнала, чьи именно тела валяются рядом с машинами, то их раздражение сразу сменилось на безразличие. Как высказался командующий группой майор: «Чем их меньше — тем нам проще».
А вот с остальным все оказалось куда сложнее. Проблемы начались с того, что Славян наотрез отказываться понимать, почему они не могут прихватить пару пачек валюты из сумки, с которой он ни в какую не хотел расставаться. И, заметим, аргументы приводил весьма разумные настолько, что смог убедить в своей правоте почти всех коллег. Он говорил о том, что никто не собирается себе бабки присваивать и спускать их в кабаке или, к примеру, на красивых, но продажных баб, нет! На них можно купить те же сотовые телефоны, навороченную хреновину с факсом в кабинет Францева, ксерокс, без которого нынче офис не офис, пару нормальных принтеров вместо антикварной развалины, которая у них есть сейчас, и еще много чего. Наконец — новую машину. Хотя бы одну! Еще он вполне резонно утверждал, что эти деньги до государевой казны один хрен не доберутся, их растащат еще по дороге те инстанции, через которые они будут проходить. И, кстати, каждая из них еще гадать станет, сколько непосредственно Аркадий Николаевич себе денег в карман положил из этой сумки. Почему? Да потому что никто не поверит, что он этого не сделал, потому как абсурд же! Нельзя сидеть у ручья и не напиться. А если все равно случится именно так, то, может, лучше взять, чем не взять? Хоть не попусту отдел грязью станут мазать.
Звучало это все настолько убедительно, что не только Олег засомневался, но и Морозов с Саввой. Вот только Францев остался при своем мнении. Начальник отдела не стал отдавать сумку с деньгами местным операм, она отправилась с ним и его подчиненными на Сухаревку, что заставило всех подумать о том, что шефа убедили аргументы Баженова. И все бы ничего, но только Аркадий Николаевич в тот же день, не оставив в отделе ни копейки, отвез ее в министерство, где и сдал в финчасть под расписку.
— Вы можете между собой называть меня старым дураком, идеалистом, осколком павшей империи и как-то еще, — сказал он своим сотрудникам после того, как продемонстрировал им эту самую расписку, — не обижусь. Тем более что оно, наверное, так и есть. Времена изменились, а я нет, и это плохо. Наверное, надо думать по-другому, крутиться по-другому, не так, как меня когда-то учили. Наверное. Но — не могу. Не получается. Если поступлю не так, как должно, то я уже буду не я. А зачем тогда жить?