Кроме того, в ней проснулось притупившееся с годами чувство к Михаилу, всегда мягкому в обращении с ней, уступчивому. Неужели уж так круто она свернула с дороги; что он не нашел возможным оставаться с ней под одной крышей? Муж — воин, орденоносец, с каким-то покоряющим твердым взглядом, с новым, незнакомым Насте упорством. Он пришел с поезда к ней, значит, намерен был жить. В чем-то, значит, она крепко провинилась, раз он ушел. В десятый, в сотый раз обдумывала всё это Настя.
«Если человек откололся от коллектива и если он не совсем потерял совесть, то должен почувствовать». Эти слова Засядько крепко запали ей в голову, жгли душу. В последние дни гнетущая тоска навалилась на нее, пропал аппетит, целыми днями, как во сне, слонялась она по огороду, по двору. Все валилось из рук. Назревало решение посоветоваться с кем-нибудь. Но с кем? — в отчаянии думала Настя, — кто ее поймет лучше…
Как только Михаил открыл калитку, на него с яростным лаем бросилась собака. Настя с деревянным корытом на вытянутых руках, как вкопанная, застыла посреди двора. Вокруг с нетерпеливым кудахтаньем суетились куры. Красный петух, склонив голову с мясистым гребнем набок, косил на корыто желтым глазом.
Михаил сел на крыльцо. Настя поставила корыто на землю (куры, налезая друг на друга, кинулись к корыту) и медленно принялась вытирать руки о фартук. Михаил терпеливо ждал.
— Чего пришел? — спросила она. Но лицо ее жалобно скривилось.
— К тебе пришел, Настя… Садись, потолкуем.
Настя покорно села на нижнюю ступеньку. На загорелых щеках ее не было пылающего румянца, какой поразил Михаила в день прихода. В уголках губ появились складки — видно было, что Настя многое пережила за последние дни. Михаилу стало жаль ее.
— Как, Настя, дальше будем?.. Может, будем жить, как люди живут?..
— Я тебя не гнала… Сам ушел, — тихо проговорила Настя, ребром ладони заправляя под платок выбившееся волосы.
— Потому и ушел, что повела ты себя неладно. — Михаил носком сапога сбросил со ступеньки соломинки. — Злишься на колхоз, а сама-то знаешь: не зря с фермы сняли. С кривой душой нынче, Настя, не проживешь. Вот какие дела, Настасья. Жизнь-то мимо тебя идет. Гляди, как бы тебе не остаться позади всех.
Куры склевали весь корм, разбрелись по двору, тюкая носами по желтым шарикам ромашки. Петух, важно вытягивая шею, подошел к крыльцу; помигивая белой пленкой века, уставился на хозяйку.
Михаил закурил.
— Пройдет два-три года — деревню не узнаешь: и электростанция и все прочее, а ты что же, так в стороне и будешь?..
Настя слушала молча, кусая губы.
Засядько в третьем часу ночи, возвращался с пленума райисполкома. В окнах у Скрипки светился огонь. Это удивило председателя. Обычно Настя ложилась спать рано. Он постоял около ее дома в раздумье, но, услышав в доме мужской голос, махнул рукой и устало поплелся домой.
Утром он встретил Настю на улице, нахмурился и хотел пройти мимо. Она остановила его.
— Стой, председатель.
Засядько грозно пошевелил усами.
— Не пугай, Иван Христинович… На работу я выхожу.
Засядько вскинул лохматые брови. Настя засмеялась, передернула плечами.
— А что касается плетня, через пару дней заходи, пошатай — не дрогнет. Михаил у меня мастер, муженек-то мой.
Засядько ударил себя по бокам широкими, как лопаты, ладонями и так громко засмеялся, что стайка воробьев, прыгавших на дороге, в испуге шарахнулась на крышу амбара.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
В избушке полевого стана сидели Головенко и Усачев. Керосиновая лампа была привернута, едва горела. На нарах тоненько посвистывала носом Макаровна.
— Езжай домой, Степан Петрович, нам вдвоем здесь делать нечего, — уговаривал Усачев.
В досчатые стены избушки хлестал ветер. Стены вздрагивали, острый язычок пламени в лампе колебался. Вместе с ветром в избушку наплывом врывался надсадный стрекот машин.
Обычно в первой половине августа в Приморье устанавливается сухая, солнечная погода, — колхозники знали это и торопились за две недели убрать весь хлеб. Но в этом году редкий день не было дождя. Почва не просыхала, на полях было топко. Тракторы вязли «по брюхо». Комбайны пришлось поставить на лыжи. Последние два дня разгулялся ветер. Хлеб убирали и днем, и ночью.
За дверью послышался топот лошади, говор. Скрипнула дверь, и в избушку шагнул Герасимов. Сапоги его были облеплены грязью. Он присел к столу.