— Знаю… Хорош муж, не позаботился обеспечить машиной, пришлось мне высылать свою! Ты хоть спасибо скажи.
— Так они на твоей!.. Ну, спасибо, большое спасибо.
Станишин засмеялся, потом серьезно заявил:
— Давай кончать разговор: буду звонить в Супутинку, к Голубеву. До свиданья.
Головенко повесил трубку, разделся, снял сапоги и прилег на диван. Закинув руки за голову, он лежал с открытыми глазами. Он силился представить себе Клаву в больничной обстановке и не мог. То видел ее в синем платье, как в первый день приезда в МТС — незнакомой, чужой; то застенчивой и смущенной, какой он встречал ее у Марьи; то утомленной после работы в лаборатории, с тихой улыбкой, дома. Родная! Странно: полтора года назад он не знал ее, а теперь…
Мысли спутались. «Интересно, кто же будет — сын или дочь?» — подумал он. Начали выплывать какие-то неясные картины одна за другой, — наконец, он забылся.
Очнулся Степан от того, что кто-то сказал рядом с ним:
— Уснул? Ну, спи!
«Да, надо спать», — подумал Головенко, открыл глаза и в ту же минуту вскочил: перед ним стояла Марья.
— Поздравляю, Степан Петрович, с сыном!
— Как, уже! Ты видела?
— Нет, не видела, но слышала — горластый.
Марья взволнованно прошлась по комнате и опять остановилась перед ним.
— Ну, что ты скажешь, новоиспеченный папа?
Степан молча смотрел, следя глазами за Марьей. Он силился придать лицу своему серьезное выражение, но блаженная улыбка расплывалась по лицу.
— Сын родился, значит…
— Сын…
Они так и не заметили, что впервые назвали друг друга на «ты».
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Погода не устанавливалась. Метеосводки не предвещали ничего хорошего. Хлеб убирали настойчиво. Все амбары, сараи и даже чердаки домов колхозников были засыпаны зерном для просушки. Головенко почти неотлучно находился на поле. Ночью он возвращался домой, звонил в роддом и, успокоенный хорошими вестями о жене и сыне, валился на диван, не раздеваясь.
В одну из таких ночей Головенко разбудил настойчивый телефонный звонок. В трубке раздался спокойный знакомый голос:
— Как дела, Степан Петрович? Много осталось хлеба на поле?
— Гектаров шестьдесят еще есть… Дождик вот.
Станишин молчал. До слуха Головенко донесся тяжелый гул, похожий на далекие раскаты грома. Головенко обрадовался.
— Слышишь, Сергей Владимирович, гроза, к перемене погоды… У вас как — тоже гроза?
— Гроза и у нас, — усмехнулся Станишин, — верно что к перемене погоды. Это ты правильно сказал. Погода переменится к лучшему. Надолго…
Такое рассуждение о погоде Головенко показалось странным. Он услышал голоса; очевидно, Станишин в кабинете был не один.
— Степан Петрович, найди средства завтра эти шестьдесят гектаров скосить и убрать с поля. У тебя под боком идут бои. Наши войска, выполняя союзнический долг, перешли границу. Организуйте митинг, разъясняйте людям, действуйте спокойно, понял?
У Головенко пересохло в горле.
— Сергей Владимирович, пшеницу мы уберем, она меня мало беспокоит. Но — соя! Понимаешь?
— Что соя? До уборки сои еще далеко.
— Мы начнем ее убирать пятнадцатого сентября.
— Чего-то ты путаешь сроки, Степан Петрович, — сердито сказал Станишин.
— Нет, не путаю. Именно в сентябре. Я имею в виду участок Марьи Решиной. У ее со-и более короткий вегетационный период.
Станишин долго ничего не отвечал. Потом быстро сказал:
— Что ж, поздравляю, коли добились. Действуй, Степан Петрович. До свиданья…
Головенко повесил трубку на крючок аппарата и, не зажигая света, подошел к окну. В тишине катился отдаленный тяжелый гул. Сырая мгла ненастной ночи вздрагивала отблесками зарниц. До границы было не меньше тридцати километров. Однако зарницы вспыхивали беспрерывно. Головенко по фронтовому опыту понимал, насколько силен был огонь там, на границе…
Легкий холодок пробежал по его спине.
— Началось, — прошептал он и стал торопливо обуваться.
Началось!.. Долгие годы коварный враг точил нож, готовя удар в спину. Он обложил границы бетоном, изрыл камень сопок многочисленными гнездами дотов, неотступно, со злобным вожделением, наблюдал за колхозными полями, испытывая наши силы и терпение несчетным количеством вылазок на границе.
Старожилы в Красном Куте помнили японцев, которые с бесстрастными лицами, с заправской деловитостью профессионалов выкручивали суставы, расстреливали, вздергивали на виселицы, сжигали в топках паровозов советских людей только за то, что они не хотели отдавать родную землю алчным чужестранным капиталистам, идти к ним в кабалу.