Герасимов вполголоса со вздохом проговорил:
— Я да я… охо-хо-хо!
— Я очень рад, что мое мнение совпадает с мнением профессора Щебрака, — продолжал Дубовецкий.
Глухой рокот возмущения прокатился по залу. Кто-то зашикал. Дубовецкий выждал:
— Заключение профессора Щебрака безусловно правильно.
— В чем? — послышалось из зала.
Побагровев до лысины, металлическим голосом Дубовецкий сказал:
— Заключение профессора Щебрака о том, что рукопись агронома Боброва может быть рекомендована лишь как брошюра по обмену опытом работы, а не как научная работа…
— Что он говорит? — послышался возмущенный негромкий голос в наступившей тишине. И тотчас же в зале поднялся глухой ропот.
— Товарищ Дубовецкий, — сказал председатель, — к сожалению, товарищи не хотят вас слушать…
— Очень неудачно избрана форма заседания ученого совета — научное заседание превращено в собрание… — Дубовецкий пожевал губами и добавил:
— Считаю своим долгом в письменном виде заявить совету это свое мнение…
В зале зашумели. В это время Клава в дверях увидела Олю, которая делала ей какие-то знаки. Клава поняла: пора кормить ребенка. Она вышла из зала.
Когда Клава снова подходила к клубу, народ уже расходился. Заседание кончилось. Клава не сомневалась, что Боброву присудят ученую степень, но все же с волнением прислушивалась к разговорам колхозников.
Вышла Марья Решина под руку с Николаем. Бросив его, она обняла Клаву, прижалась лицом к ее плечу и радостно крикнула:
— Ученый! Ученый теперь Гаврила Федорович! Свой, наш ученый!
ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
Николай Решин поступил в МТС механиком. В новом гражданском костюме, в рубашке с галстуком, на взгляд Головенко он выглядел женихом. Да и сам Николай первое время чувствовал себя неловко. То потянет рукава, то начнет поправлять галстук, то искать руками пояс, чтобы навести заправку. И когда, надевая пальто, он сунул руку в подплечье, чтобы поправить погоны, Головенко не выдержал и расхохотался.
— Чего ты ржешь? — рассердился Николай.
И тут же расхохотался сам.
— Не хочет Марья видеть меня в военном. Что с ней поделаешь… Отутюжила военный костюм и повесила в шкаф, говорит, на память… — оправдывался он, сияя всем лицом.
Он посвежел, стал выглядеть моложе, почти таким, каким впервые увидел его Головенко пять лет назад. Только глубокая складка между бровями да морщины в уголках губ говорили о пережитом…
К Гавриле Федоровичу приехали помощники — два агронома, молоденькие девушки, только что окончившие Воронежский сельскохозяйственный институт.
Сидорыч взял расчет: «ушел, — как он говорил, — в отставку», и деятельно готовился к свадьбе сына.
В погожий день Головенко и Решин поехали во Владивосток принимать тракторы. С ними вместе поехал и Бобров — в базу Академии наук. Они расположились в кузове на мягком сене, покрытом новым брезентом.
— Почему же на машине, — спросил Бобров. — Можно было бы на поезде.
— Дело есть, — уклончиво ответил Головенко. И, помолчав, спросил: — Гаврила Федорович, ты не играешь на пианино?
Отвернув лохматый воротник шубы, Бобров с удивлением взглянул на Головенко.
— В молодости играл… А что?
— Вот и замечательно.
Головенко больше ничего не сказал. Так Бобров и не понял, что Головенко нашел замечательного в том, что он играет на пианино.
Во Владивосток они приехали вечером. Переночевали в гостинице, утром отправились по делам. На улицах была обычная суета большого города: звонки трамвая, гудки автомобилей, снующих по улицам. По обеим сторонам Ленинской тек нескончаемый людской поток. Час был ранний, люди спешили на работу. С тротуара им то и дело приходилось сворачивать на мостовую — путь пешеходам преграждали натянутые веревки. Город преображался. Постепенно исчезал суровый шаровый цвет домов. Маляры в люльках раскрашивали их в нежные тона. Город, точно девушка к празднику, наряжался в красивое платье.
— Ты знаешь, чем хорош Владивосток? — спросил Головенко, когда они поднялись на Суйфунскую улицу, и сам ответил: — Взгляни сколько воздуха, какое приволье! С любой точки города можно увидеть море.
Они стояли на сопке. Улица сбегала вниз. Дома уступами уходили к бухте, окутанной розовато-фиолетовой дымкой.
— Город воздуха, так надо было назвать Владивосток.
— Эге, да ты, оказывается, поэт! — засмеялся Решин. — Что-то за тобой такого не водилось раньше.
— Не водилось, правда…
Головенко взял под руку Решина.