Головенко жадно слушал Марью. Теперь ему было уже кое-что понятно из всего того, что смутило его в споре Боброва с Дубовецким: он внимательно прочитал книги, оставленные Бобровым, многое выписал себе в тетрадь.
Марья долго рассказывала ему о своей селекционной работе. Головенко убедился, что она не просто слепой исполнитель указаний агронома, но сознательный и серьезный его помощник.
— Мне Гаврила Федорович говорил, что вы интересуетесь агрономией, только…
В это время вошла Клава с тарелкой, полной дымящихся вареников. Увидев Головенко, она нерешительно остановилась в дверях.
— А вот и Клава! Заходи, заходи. Чего испугалась?
— У нас всегда так: то я ее угощаю, то она. На вареники — она мастер, сами убедитесь, — добавила Марья, обращаясь к Головенко.
Клава подошла к столу и, поставив на него тарелку, села за стол. Головенко не мог отделаться от смущения. Разговор не вязался.
Пришел Федор, одетый в чистый костюм. Он был гладко побрит. Компания оживилась. Федор рассказал о том, как важничает теперь Сидорыч, удачно копируя старика. Женщины смеялись. Смеялся и Головенко. Федор наклонился к Головенко и вполголоса сообщил, что Паша Логунова со своим комбайном уехала в поле.
Было уже около полуночи, когда они встали из-за стола. Прощаясь, Головенко пожал руку Клаве, та болезненно сморщилась.
— Что такое? — обеспокоенно спросил Головенко.
А Марья взяла Клавину руку и показала мужчинам прорванные мозоли на ладони. Головенко испугался:
— Как же так?
— А вот так. Она выполнила сегодня на жнитве полторы нормы, — похвасталась Марья.
Мужчины вышли.
Клава стояла у окна и, улыбаясь, смотрела в темноту ночи, прислушиваясь к затихающим голосам. Марья посмотрела на нее и воскликнула:
— Клавочка, ты что, влюбилась, что ли?..
У Клавы дрогнули ресницы, лицо залилось ярким румянцем. Не переставая улыбаться, она сказала:
— Влюбилась? Не знаю… Может быть… Ах, да я вообще ничего не понимаю, что со мной… А ты не ревнуешь, Маша?
Марья удивленно раскрыла глаза:
— Ревновать? Ах ты чудачка. Он же мне как старший брат, или брат моего Николая… Вадику костюм купил, ботинки… Мне прямо неудобно. Я и сама не бедно живу.
Клава засмеялась.
— Чего же ты смеешься, — обиделась Марья. — Я протестую, а он и слышать ничего не хочет. Приедет, говорит, Николай — разберемся с ним. Он так и говорит: Николай п р и е д е т… И все-таки мне неудобно принимать его помощь.
— Если ты считаешь неудобным принимать его помощь, — сказала Клава, — можешь отплатить Степану Петровичу: возьми на себя заботу о его питании. Холостяк ведь он, некому за ним присмотреть.
— А со стиркой… я помогу, — добавила она, краснея.
Марья взглянула на подругу и погрозила ей пальцем:
— Ой, Клава… Ты что-то скрываешь от меня…
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Разъезженная на дороге пыль была мягкой и пушистой. Листва деревьев, вздымавшихся над крышами ослепительно белых хат, отливала в лунном свете свинцовым блеском. В воздухе вспыхивали зеленоватые искорки светлячков, стремительно перечеркивавшие темноту. От сопки наплывами доносился мягкий шум реки, привычные и непонятные звуки дремлющей тайги, чуть внятный запах трескун-дерева.
— Ну, как чувствуешь себя на новой работе? — спросил Головенко Федора.
— Неловко себя чувствую, — откровенно признался Федор. — Механик — это административная должность; как же я буду командовать, когда вчера был таким же трактористом, как Сашка.
— Неправильные у тебя думки в голове, — усмехнулся Головенко.
— Как это неправильные?
— Такие мысли могут появиться или от неуверенности в своих силах или от недоверия к коллективу.
Федор сбоку посмотрел на Головенко. Степан продолжал:
— Ты не отдаешь себе отчета в том, что от тебя теперь зависит вся работа мастерской, что на твоей ответственности — весь машинный парк, и скромничать тут нечего. Неисправными машинами хлеб не уберешь. В общем, рассказывать тебе нечего — понимаешь сам…
Федор тяжело вздохнул.
— Ты не бойся посоветоваться с рабочими, если сам в чем-нибудь не уверен. Не думай — они тебя за это не осудят, наоборот, гордиться будут, что с ними советуется механик, и уважать тебя будут. С токарем Саватеевым советуйся, с Бобровым.