— Ясно!
— Понимаем!
— К чему говорить!
— Всякому честному человеку это понятно. Непонятно только Подсекину. Для него личное благополучие выше всего.
— Верно! — выкрикнул молодой голос.
И на средину круга шагнул Сашка. Люди выжидательно смотрели на парня. Сашка потуже подтянул солдатский ремень на синем комбинезоне, откашлялся в кулак.
— У меня есть одна думка, товарищи, вроде как предложение. Подсекин нас агитирует: дескать, плохое питание, Но только ты брось. Нас на это не возьмешь. Думаешь, мы все такие, как ты? Нет, брат. Это я раньше дураком был, на твою удочку пошел. Ты только о своем кармане думаешь, гнешь все ту же линию. Вот у меня есть предложение — худую траву с поля вон!
Сашка шумно вздохнул, вытер руками пот на лбу.
— Личные счеты! — выкрикнул Подсекин.
Директор улыбнулся:
— Наши личные счеты с вами — наши общие счеты. Личные дела с вами у Федора, у Саши, у Сидорыча, у меня — у всех. Вы нам мешаете работать, — сказал Головенко.
— Точно! Верно! — зашумели люди. Послышались шутки, смех. И вдруг в круг света вышел Сидорыч:
— Имею предложение. Одно слово — мы берем обязательство каждодневно скашивать по две нормы и вызываем на такое дело всех прочих товарищей, на социалистическое, стало быть, соревнование. На этом я кончаю и ставлю вопрос на обсуждение.
Головенко рассчитывал, что вопрос о соревновании кто-нибудь из комбайнеров поднимет. Но он никак не ожидал, что это сделает Сидорыч. Значит, доверяя старику трактор, он не ошибся в нем… Головенко благодарным взглядом проводил старика. И в наступившей тишине послышался взволнованный голос Лукина:
— Вот оно как, видали, ребята? Кто принимает вызов Сидорыча? Товарища Степахина? — поправился он.
Тотчас же послышались выкрики:
— От него не отстанем!
— Наша бригада не подкачает!
— Давай договор!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Теплая летняя ночь спускалась на землю. Золотистые поля потускнели. Вдали, у подножья сопок, над рекой повисло, как дым, голубоватое облачко тумана. Туда с легким свистом, рассекая прозрачный воздух, тянули утиные стайки. Несмолкающий металлический звон кузнечиков висел в воздухе.
По узенькой, заросшей пахучей полынью тропинке Головенко выбрался с поля на шоссе и зашагал по гладкому, залитому лунным светом полотну дороги, ведущей к Красному Куту. Вскоре его нагнала какая-то подвода.
— Садитесь, Степан Петрович, подвезу, — услышал он знакомый женский голос.
Янковская возвращалась из Комиссаровки. Головенко невольно вздрогнул, услышав ее голос. Он до сих пор помнил тот вечер, когда вызывал ее передавать сводку в райком, не мог забыть ее лица, как-то по-новому осветившегося тогда. Всячески старался Головенко отогнать от себя мысли о Клаве, но теплое незнакомое чувство при встречах с нею каждый раз невольно охватывало его.
Головенко забрался на мягкое сено в телегу. Лошадь пошла шагом. Телега, мягко постукивая, катилась по дороге. Клава сидела, вытянув ноги. Она глядела вперед.
— Подхлестните, Клавдия Петровна, — глядя на дальние огоньки деревни, сказал Головенко.
— Торопитесь? — не оборачиваясь к нему, спросила Клава. — А мне хорошо сейчас… ехала бы долго, долго. И думала бы обо всем. Она повернулась к Степану и тихо засмеялась.
По спине лошади скользили тени придорожного ивняка. Покойно постукивали ступицы колес. И неотступно, как бы преследуя телегу, слышался булькающий звук.
— …Брю-ю… брю-ю…
Копыта лошади ударили в деревянный настил, и колеса затарахтели по мосту.
— Скажите, Степан Петрович, о чем вы сейчас думаете?
— О вас, — признался Головенко, чувствуя, как горячая волна прилила к его лицу.
— Думаете обо мне плохо, правда?
— Нет, почему же? — сказал Головенко. Слова не шли ему на ум в этот момент.
Луна все выше и выше забиралась на небосклон у сопки, на болоте резко вскрикнула цапля. Через дорогу бесшумно промелькнула тень какой-то птицы. В деревне тявкнула собачонка. Послышалась песня и замерла вдали.
— Обо мне нельзя хорошо думать. Я очень плохая. Я говорю правду… Я не могу устроиться в жизни… Мне все чего-то нехватает.
Головенко смотрел на ее казавшееся голубоватым в лучах луны лицо, стараясь понять ее мысли, ее переживания.