Подсекин побледнел, глаза его потемнели.
— Вы бы рады были, конечно, если бы расстреляли, — оскалив зубы, выговорил он.
— Нет, Подсекин, радости здесь мало. Очень горько, что у нас есть еще такие люди.
Головенко нажал кнопку звонка. В кабинет вошел бухгалтер.
— Александр Александрович, — Головенко кивнул в сторону Подсекина, — прошу написать приказ об увольнении Подсекина. Оформите все сегодня. Приказ подпишу вечером, сейчас мне нужно в поле.
Поздно ночью, когда Головенко вернулся с поля, к нему пришел Герасимов.
Он присел к столу.
— Нам необходимо убирать семьдесят гектаров в день, иначе не вытянем. В первый день колхозницы сжали 11 гектаров. Хорошо, прямо надо сказать. На второй день пошел комбайн. Ну, вы сами знаете, какой был день. — Герасимов с хитрой усмешкой взглянул на Головенко. — Комбайном убрано шестнадцать с половиной да вручную шесть, да лобогрейка пять и три десятых скосила. Всего — двадцать семь и восемь десятых. Этого мало. Потом пошел второй комбайн, третий; хорошо. В прошлом году с пятью комбайнами завалили уборку. А нынче только три комбайна работают… Как бы нам не сплоховать. Народ, правда, взял обязательство, работает невпример прошедшему году, но…
Головенко насторожился.
— На току, товарищ Головенко, дело неважно, — продолжал Герасимов, протягивая руку к раскрытому портсигару. Подержав папиросу во рту, он бережно положил ее на стеклянную подставку чернильницы. — Не хватает людей на току, Степан Петрович. Работает восемь веялок да ВИМ. Ну, ВИМ — дело особое. Алексей Логунов построил работу правильно. На каждой веялке по четыре женщины: двое крутят да двое насыпают. Вот и считай, сколько людей надо. Четыре веялки стоят без действия — веришь-нет?
Головенко понял: от работы комбайнов, от него — Головенко — зависит сейчас возможность перебросить женщин со жнитва на очистку зерна, на узкое место. Не сделай он этого — возникнет риск потерять зерно на открытом току в случае, если пойдет дождь. Он почувствовал на себе ответственность не только за своевременную уборку хлебов с полей, но и за сохранность хлеба.
— Понятно. Нужно освободить людей с поля. Так? Сколько их там у тебя?
— Да человек двадцать, не меньше…
Головенко ребром ладони ударил по столу и решительно заявил:
— Снимай с утра всех людей, перебрасывай на ток.
Герасимов откинулся на спинку стула, задумался.
— Боязно, Степан Петрович, вдруг у тебя там что-нибудь… Все-таки вручную хоть и не сравниться с комбайном, а хлеба убираются. Хлеб на току — можно считать в амбаре. В случае ненастья — по чердакам растасуем. А вот если на корню останется — пропал.
— Не веришь, значит, нам?
— Нет, верю, конечно, но… — Герасимов замялся.
— Я тебе головой отвечаю за уборку хлеба с поля.
Они несколько мгновений рассматривали в упор друг друга. Наконец, Герасимов отвел глаза и откашлялся.
— Если так… что ж, поверю.
— Ну, вот и хорошо. С утра снимай людей с косовицы и перебрасывай на ток. Мое дело — косить и молотить, — твое — чистить зерно и прямо с тока вывозить на элеватор, государству. Так-то лучше будет. Договорились?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Усачев чувствовал себя косвенным виновником поломки трактора в первый день уборки урожая комбайном. Об этом случае каким-то образом узнал и Станишин. Он вызвал Усачева к телефону. Разговор происходил в кабинете директора МТС, в присутствии Головенко. Красный и вспотевший Усачев повесил трубку и признался:
— Влетело…
— За что? — удивился Головенко.
Усачев сел у стола в кресло и вытер лицо платком.
— Да вот за тот случай. Погорячился я тогда с Подсекиным…
Головенко задумался.
— Видишь ли, — сказал он. — Твоя горячность мне понятна, но я не одобрял и не одобряю ее. Спокойней надо было…
Усачев вскочил со стула.
— Вот видишь, ты сам считал, что я виноват, а ничего мне до сих пор не сказал. Нехорошо так.
— Не кипятись, Усачев. Я был уверен, что ты сам поймешь это.
Усачев остановился и с интересом посмотрел на Головенко. Прядь черных волос упала у него на высокий чистый лоб. Ему было под сорок, но в эту минуту в нем проглянул молодой, ладный парень.
— А ты, Степа, из молодых, да ранний! — проговорил он. — Скажу тебе честно: когда ты остановил тракторы, многие, в том числе и я, решили, что ты сломаешь себе голову. Вот и погорячился, хотя Станишин строго-настрого приказал не мешать тебе.