— Холостяк в твоем возрасте, Головенко, — полчеловека. Нормальный человек должен иметь семью. До седых волос парубкуют только «зимогоры», как говаривала моя матушка.
— Ну, Сергей Владимирович, это вы уж слишком. Бывает, что и не «зимогор» никак не может подобрать себе подругу… — возразил Головенко.
— Ерунда, Степан Петрович! Сам знаешь, что чепуху несешь. Настоящий человек, понимаешь — настоящий, — Станишин выразительно поднял указательный палец, — всегда найдет себе друга. Только к женитьбе надо относиться серьезно. А то женится иной щелкопер на хорошей девушке, поживет с ней, пока она не надоест, а потом заявляет, что они, видите ли, не пара — «характером не сходятся». Или женятся спустя неделю после первого знакомства. Какой тут может быть разговор о прочной семье. Муж и жена — на всю жизнь товарищи, друзья, которые должны делить и горе и радости. Не будет этого — не будет здоровой, советской семьи. Получится чорт знает что!
Станишин белой волосатой рукой крепко, докрасна потер лоб, изборожденный глубокими морщинами.
— Я тебе установок, конечно, не даю, а просто высказываю свои взгляды… Семья — штука сложная, и меньше всего в делах чужой семьи может разобраться посторонний человек.
— Сергей Владимирович, а что ты скажешь, если я женюсь на Клаве Янковской? — глядя куда-то в сторону, сказал Головенко.
Станишин хитро прищурил глаз.
— Вот как? Ты вопрос ставишь ребром. Ну, что же, изволь, скажу, если хочешь: дело твое, как говорят, хозяйское; женись, коли так; желаю тебе счастья, вот и все.
— Ну, это не ответ…
— А какого ты ответа хочешь?
— Хочу, чтобы ты высказал прямо свои соображения.
Станишин встал и несколько раз из угла в угол прошелся по кабинету.
— В чужой душе, Головенко, трудно разобраться. Но… — Станишин остановился посреди кабинета, широко расставив ноги в высоких валенках. — Здесь я тебе скажу, пожалуй, как партийный руководитель — женишься — живи. Но если «характером не сойдешься», то придется раньше всего проверить твой характер. Учти, Головенко…
Думая о Клаве, Головенко вспомнил этот разговор и сам спрашивал себя: «Не ошибся ли? Может, напрасно дал сердцу волю?..»
В комнате стояла тишина, нарушаемая только бойким постукиванием будильника. На улице залаяла собака. Громко разговаривая, мимо окна прошли люди. И снова будильник. И вдруг возник нарастающий звук мотора… «ЗИС-5» — машинально определил Головенко. По стене метнулся яркий отпечаток переплетов оконных рам. Машина всхрапнула и заглохла у самого дома.
«Ко мне?» — удивился Головенко, поспешно высвобождаясь из-под одеяла. — «Кто бы это?» Он торопливо принялся одеваться. И когда в дверь постучали, он, уже застегнув пуговицы гимнастерки, отбросил крючок и широко распахнул двери.
— Иди, иди, не бойся, — тихо проговорил в сенях кто-то.
В комнату вошла закутанная в широкий байковый платок маленькая девочка. На Головенко уставились два блестящих глаза. Они — Головенко и маленькая гостья — молча рассматривали друг друга.
Потом девочка отодвинула беленькой рукавичкой платок, закрывавший ей рот.
— Здравствуйте, дядя Степа…
— Оля! — воскликнул Головенко, сразу поняв, кто эта девочка. — Ну, здравствуй, птичка-синичка…
Дверь снова открылась и с чемоданами в руках вошла Клава. Она сбросила перчатки и ласково протянула руки к Степану.
Через час плита, вделанная в русскую печку, была раскалена докрасна. Запахло жареным луком, глаза пощипывало чадом. Головенко готовил жаркое. Он суетился около плиты, гремел посудой, рассказывал обо всем, о делах в МТС, о Станишине, о волнениях, пережитых им, — и все это получалось бессвязно и бестолково. Клава, понимая его состояние, ни о чем не расспрашивала. Она смотрела на него и все улыбалась ласковой и так знакомой Степану улыбкой. Оля, усталая с дороги, разомлевшая в теплоте, едва поужинала, попросилась спать. Полусонную Степан поднял ее на руки и понес в спальню. Пока Клава готовила постель, Оля заснула у него на руках. Уложив девочку в кровать, Степан наклонился и поцеловал ее. Оля открыла глаза.
— Дядя Степа, у вас ручка раненая?
— Раненая. Это немцы, Оленька.
Тоненькие бровки девочки болезненно дрогнули. Она несколько секунд неподвижным задумчивым взглядом взрослой смотрела на потолок.
— Немцы… я знаю…
Она повернулась к стене, тяжело вздохнула и затихла.
Степан на цыпочках, чтобы не потревожить девочку, вышел из спальни.
Клава вскинула руки, прижалась к нему и прошептала:
— Как я рада, что приехала. Наконец-то! Как я рада, хороший мой!