ГЛАВА ВТОРАЯ
С замужеством жизнь Клавы резко изменилась. Работу она оставила: надо было следить за Оленькой и Степаном. Эти заботы первое время поглощали все ее внимание… Но прошел месяц, и Клава вдруг почувствовала, что она не может жить без работы, без коллектива. Целые дни и вечера Степан проводил в МТС, являлся домой поздно вечером усталым и ложился спать. Подруги заходили редко и то на минутку. Они были заняты работой. И хотя Степан по-прежнему относился к ней внимательно, ласково, она была не удовлетворена такой жизнью.
Головенко пытался заинтересовать ее чем-нибудь: он принес ей книжку о сое, просил прочитать, но она не притрагивалась к ней. Книжка лежала на этажерке на том месте, куда положил ее Степан.
Иногда вечерами Клава уходила к Марье. Они обе устраивались с шитьем у стола под лампой, завешенной салфеткой со стороны кроватки, чтобы яркий свет не мешал Вадику спать. Когда приходили письма от Николая, Марья читала их Клаве. Та слушала внимательно, но далеко не так, как этого хотела бы Марья. Однажды, заметив странную улыбку Клавы и обидевшись, она поспешно спрятала письмо, которое читала вслух.
— Извини, Клава… Тебе неинтересно…
Клава низко наклонилась над шитьем.
— Знаешь, — выговорила она после некоторого молчания, — мне непонятна твоя такая… Очень уж ты уверена, что Николай вернется! Ради бога, не подумай плохого, но меня всегда удивляло то, что ты никогда не верила, будто он погиб… Почему так?
Марья пристально посмотрела на подругу. Нельзя, конечно, сказать, что она была спокойна за мужа — фронт есть фронт, но в то же время она твердо надеялась на его возвращение. В ее памяти всплыли воспоминания о тех днях, когда она получила извещение о том, что Николай пропал без вести. Побледнев, едва передвигая ногами, она вышла тогда из кабинета военкома. Женщины, сидевшие в приемной, перестали разговаривать и потеснились, чтобы уступить ей место. Марья присела на скамейку, все еще держа в руках страшный листок.
— Молоденькая еще, поди, и с мужем-то как следует не пожила, — услышала она тихий разговор.
— Была бы я такая-то… Может у нее еще и детков нету. А вот как я, милая моя, с четырьмя-то осталась…
— Свое горе — горше всех…
Марья, как бы очнувшись, свернула бумажку и сунула ее за обшлаг пальто. Сидящая рядом женщина повернулась к ней.
— Убитый? — тихо спросила она.
Марья подняла голову и встретила сочувственный взгляд. Помолчала.
— Без вести… пропал, — проговорила она и не узнала своего голоса.
Женщина вздохнула.
— Это еще, милая, не горе; может, вернется. У меня вот — убит, и ордена получила, а все еще не верится, что не придет… Детишки остались?
— Сын недавно родился.
— А-а… Ну, ты не убивайся очень-то. Может, еще и придет. Поживете еще…
Марья вскинула на женщину сухие свои глаза. Простые слова и добрый взгляд чужой женщины вдруг нежной теплотой наполнили ее сердце. Из глаз Марьи полились слезы. Женщина отвернулась от нее и сама вытерла глаза. Потом сказала:
— Ничего, милая, бывает, что извещение извещением, а мужья живы и здоровы. Не горюй…
И вдруг добавила ожесточенно:
— Отольются проклятому Гитлеру наши слезы! Ишь, морду-то ему назад повернули!
Неуверенно и робко принялась Марья рассказывать Клаве обо всем этом. Потом она разгорячилась, лицо ее преобразилось, щеки горели.
Говоря о победоносном наступлении Красной Армии, о скорой победе над гитлеровской Германией, Марья вспомнила, как однажды, года два тому назад, когда Станишин обстоятельно и без всяких прикрас рассказал краснокутцам о тяжелом положении на фронтах, сторож конторы Никита подошел после доклада к карте, смерил четвертями расстояние по ней от Сталинграда до Берлина и, покрутив лысой головой, озабоченно сказал:
— Ишь, куда гад забрался! Эва, какое место его обратно гнать придется… Легко сказать!
Весь советский народ работал с глубокой верой в победу, зная, что она придет. Этими же мыслями жила и Марья, отдавая всю себя труду для помощи фронту. Сейчас она говорила о близкой победе вдохновенно; она, казалось, видела этот день и связывала его с возвращением Николая.
Клава слушала подругу, не проронив ни одного ее слова.
— Если бы я была мужчиной, — сказала она наконец, — я бы по уши влюбилась в тебя, Марья! Ничего нет удивительного, что в тебя влюблен Федор.
Марья поморщилась.
— Не то говоришь… А Федор… Что Федор? Я знаю, что я нравлюсь ему…
— А он тебе? — лукаво спросила Клава.