— Он мне тоже, — просто и твердо ответила Марья, — но это еще не любовь. Любовь это другое чувство. Когда мне приходит на ум это слово — сейчас же я вижу Николая… Я не представляю себе, что такое любовь, без него. Он во мне разбудил это чувство и я… Мне кажется, его не может быть без Николая.
Клава задумчиво сидела, подперев голову рукой. Полураскрытые тубы ее шевелились, как будто она повторяла про себя то, что говорила Марья, стараясь все запомнить.
— Как должен быть счастлив твой Николай!
Марья, занятая своими мыслями, не поняла, что замечание Клавы относится к ней. Она с жаром подхватила:
— Я хочу ему счастья. Хочу, чтобы он вернулся с фронта и был горд и счастлив, и как победитель, и как муж, и отец… Работой на поле я чем могу помогаю Николаю громить фашистов, но, кроме этого, я должна сохранить и нашу семью. Мой муж на фронте должен знать, что его ждут дома. Ждут всегда. Ждет жена, сын…
Клава глядела на подругу, как зачарованная. Слова Марьи глубоко проникли ей в душу, как-то приподняли ее, помогли разобраться в самой себе, в своих чувствах.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Оля мыла чашки. Худенькая и какая-то будто прозрачная, девочка поправлялась плохо. Головенко все свободные часы отдавал Оле. Читал книжки, рисовал кукол с косичками, похожими скорее на кошачьи хвосты. Девочка серьезно рассматривала рисунки и часто вводила Степана в смущение. То говорила, что кукла не умыта, то не причесана и, наконец, однажды заключила, что все куклы у дяди Степы получаются неряхами.
Забавляя Олю, Головенко все же понимал, что она скучает без сверстниц. «Надо бы Олю в школу отдать», — сказал как-то Степан Клаве. Но Клава считала, что Оле нужно сначала поправиться. Головенко не возражал жене, но в душе не разделял ее мнения. Он был уверен, что среди сверстников в школе девочка скорее забудет пережитое…
— Хозяйничаешь? — сказал Головенко входя. — Ах, ты, хозяюшка моя, славная!
Головенко стянул гимнастерку и, оставшись в сорочке, засучил рукава:
— Давай-ка вместе.
— Вот еще, надо вам брызгаться… Я сама…
— А если я тебе хочу помочь.
Девочка на минуту задумалась и улыбнулась.
— Хотите — помогайте. Только осторожнее, не разбейте. Теперь не купишь посуду, — деловито ответила она.
— Смотри, какая ты строгая!
Головенко посмотрел на Олю и расхохотался. Он вспомнил, что почти таким же тоном бухгалтер сделал ему сегодня замечание, что деньги, предназначенные на ремонт зданий и помещений, расходуются на строительство лаборатории.
Когда пришла Клава, Оля уже спала. Головенко читал.
Она села за стол, подперев рукой подбородок, и стала просматривать «Огонек». Головенко украдкой взглянул на Клаву и заметил необычное выражение ее лица. Прочитав еще полстраницы, Степан подчеркнул привлекшее его внимание место.
— Смотри-ка, Клава! — сказал он. — Чего только нет в сое! Но только мне без твоей помощи тут не разобраться: столько химических терминов и формул, что нужны специальные знания. Цистин, триптофан, лизин… Тут чорт ногу сломит.
Клава взяла книжку из рук Головенко.
Она быстро пробежала глазами страницу и перевернула ее. Головенко, пытаясь скрыть улыбку, следил за ней.
— Неужели все это — в сое?.. Скажи, пожалуйста, — в замешательстве проговорила она, перебрасывая страницу за страницей.
— Как видишь. Гаврила Федорович называет сою складом солнечной энергии.
Головенко оживился и рассказал жене все, что он знал о сое, о работе Боброва над выращиванием особого сорта сои с повышенным содержанием жира.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
К Головенко зашел председатель сельсовета Засядько.
Тяжело переваливаясь, в просторной дубленой шубе, широкий, как стог сена, он подошел к столу. Большое его лицо с длинными обвислыми усами было красно и, как всегда, расплывалось в добродушной улыбке. Он снял с головы беличью ушанку и вместе с меховыми, огромными, как мешки, рукавицами бережно уложил ее около чернильницы.
— Стар становлюсь: идешь, а сердце тук-тук, тук-тук. А ведь, бывало, до полусотни верст по сопкам да по бурелому отмахивал и — ничего… Года!..
Во время интервенции в Приморье Иван Засядько три года командовал партизанским отрядом. Его отряд прославился смелыми вылазками, и одно имя Засядько приводило интервентов в трепет. Ходили слухи, что, когда началась война, Иван Христинович подавал рапорт с просьбой отправить его на фронт, но ему отказали. Впрочем, этого никто достоверно не знал, а сам старый партизан не был болтлив.