Всю дорогу до Красного Кута он шел и разводил руками, рассуждая сам с собой. По пути завернул в мастерскую.
Алексей Логунов, старательно орудуя напильником, подтачивал странно загнутые зубья длинной гребенки, зажатой в специальное приспособление, Он вытер рукавом гимнастерки вспотевший лоб:
— Наше почтение, дедушка. Зашли проверить, как дела идут?
Дед Шамаев махнул рукой. Потом он внимательно осмотрел работу Алексея.
— Пальцы делаешь, чтобы пониже, значит, захват был?
— Так точно, дедушка! По заказу агронома — особую конструкцию исполняю, для сои.
Дед Шамаев постучал по гребенке толстым пожелтевшим ногтем:
— Ни к чему…
Алексей опустил напильник и повернулся к нему.
— Ни к чему это, — упрямо повторил дед Шамаев. — Там, сынок, такая растения подымается, что без твоей гребенки можно свободно срезать.
Алексей с недоумением смотрел на старика.
— Чего уставился-то? Я тебе дело говорю. Обыкновенный хедер пойдет и всё, как есть, подчистит; ни одного боба на ветке не оставит.
Алексей принялся за работу.
— Не знаю, как там на поле. А только Марья покою не дает — торопит с этими пальцами.
— Выходит, она за командира? — съязвил дед Шамаев.
— И не говори, дедушка, чистая беда с ней, — отозвался Алексей, но в лице его старик не заметил недовольства. Он сердито глянул на Логунова:
— Ране около хлеба обязательно мужик был. Хлеб растить — самое мужчинское считалось дело. А теперь как пошло?! Баба, хошь бы и Марья, командует. И никаких тебе разговоров. Бабье-то место где было? Около печи да скотины, а теперь, гляди, как!
Алексей бросил напильник на верстак, вытер руки и вынул папиросу.
— Слушай-ка, дед, что моя Паша мне на днях загадала. Я ей возьми да и скажи, что не понимаю, для чего такие гнутые пальцы потребовались. А она вынула из шкафа книжку: «На-ка, почитай, говорит, может поймешь, а не поймешь — я тебе разъясню!» Я говорю: «Мне некогда книжки читать». Вижу — недовольна. А после ужина подсела ко мне и давай объяснять. Ну, чисто агроном, все в тонкости объяснила. Вот и думай теперь, где женщинам место… А книжку-то я, конечно, читаю, вникать начал, не хочется от жены отставать.
Алексей выпустил густой клуб дыма и смеющимися глазами посмотрел на деда Шамаева.
— Стар я… Ох, стар стал. Ушла молодость, силенка ушла, — с грустью проговорил дед Шамаев и осторожно между станков пошел к выходу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Как-то под вечер в Красный Кут заехал Станишин. К Головенко он пришел уже после того, как успел побывать на полях, в мастерской. Загорелый, в запыленных сапогах ввалился он в кабинет, шумный и, как всегда, неутомимо бодрый.
— Придется, брат, заночевать у тебя. Что-то там с машиной, шофер ремонтировать будет… Да, кстати, нельзя ли его покормить, организуй что-нибудь.
— Что же организовывать, идемте ужинать; ты тоже не откажешься, наверно?
— А как супруга твоя? — хитренько прищурившись, спросил Станишин.
— Клава? Наверно, еще работает. Хочешь, зайдем в лабораторию…
Всего несколько дней тому назад Бобров перебрался в новую лабораторию. Оштукатуренные, но еще не-побеленные стены с неокрашенными рамами окон выглядели неприветливо. Около лаборатории в беспорядке валялись обломки кирпичей, замес глины в обляпанном ящике, ведра с известью. В лаборатории, несмотря на то, что окна были открыты, пахло сырой глиной, и какими-то кислотами.
Клава в белом халате что-то старательно размешивала в ступке. Бобров возился со склянками. По всему было видно, что гости пришли не во-время.
— Домой не скоро? — спросил Головенко Клаву.
— Нет еще… Нужно закончить, — она кивнула на ступку, не прерывая работы.
Станишин коротко поговорил с Бобровым. Когда они вышли из лаборатории, он в раздумье сказал:
— Идет дело… Ты Боброва, Степан Петрович, береги.
Головенко разжег печку, сложенную на дворе.
Оля, почерневшая от загара, в легком и пестром сарафанчике хлопотала у печки. Станишин подошел к ней:
— Здравствуй, Оленька.
— Здравствуйте! — бойко ответила девочка и принялась резать лук.
— Она у нас мастерица глазуньи делать. Куры у нее есть, сама за ними смотрит, нам не разрешает даже кормить. Хозяйка! — Головенко, дружески похлопал девочку по плечу.
Скоро стол был накрыт, и на нем красовалась огромная сковорода с глазуньей, жареной на свином сале и густо посыпанной зеленым луком.
После ужина Станишин с Головенко вышли во двор, сели под навесом у печки.
Солнце скрылось за сопкой, небо было еще светлым, но тень от сопки накрыла деревню, и воздух стал прохладным и влажным. В печке тлели угольки. Станишин щепкой зачерпнул уголек в горячей пушистой золе и долго раскуривал папироску. Потом уселся на обрубок и внимательно посмотрел на Головенко: