Рул прекратил пить и снова начал нормально питаться. Он стал сильнее и набрал вес, как от еды, так и от тяжелой физической работы. И никогда не говорил о том, что произошло. Исключая необходимые разговоры по делу, остальные работники ранчо сторонились его, оставляя в полном одиночестве, однако Рул был нелюдимым и в лучшие времена. Он работал, ел и спал, и, о чем бы ни попросил его Уорд Донахью, мог в лепешку расшибиться, лишь бы выполнить поручение.
Привязанность и доверие между двумя мужчинами бросались в глаза, и никто не удивился, когда Рула назначили управляющим, после того как его предшественник нашел себе новое место в Оклахоме. Как говорил Уорд любому, кто хотел его слушать, Рул от природы имел чутье во всем, что касалось лошадей и рогатого скота. И Уорд ему верил. К тому времени наемные рабочие уже начали привыкать трудиться плечом к плечу с Рулом, и переход произошел мирно.
Вскоре Уорд скончался от обширного инсульта. Кэтрин и Рики находились в то время в школе, и Кэтрин до сих пор помнила, как удивилась, когда Рул приехал, чтобы забрать ее с уроков. Он вывел ее на улицу и там сообщил о смерти отца, а затем держал в своих объятиях, пока она лила горячие слезы от горя, и его худая мозолистая рука приглаживала ее тяжелые, цвета красного дерева, волосы. Раньше Кэтрин немного побаивалась Рула, но в тот момент цеплялась за него, инстинктивно находя утешение в его суровой силе. Отец доверял Рулу, так почему она должна сомневаться?
Из-за этого заранее предопределенного доверия Кэтрин почувствовала себя вдвойне преданной, когда Рул стал действовать так, будто он владелец ранчо. Никто не мог занять место ее отца. Как он посмел хотя бы даже пытаться? Но все чаще и чаще Рул садился за стол в доме хозяев. В конце концов он полностью туда переселился, обосновавшись в угловой спальне для гостей, из которой открывался вид на конюшни и подсобки. Особенно раздражало Кэтрин, что Моника даже не пробовала заявить свои права, а позволила Рулу поступать как ему угодно во всем, что касалось ранчо. Будучи одной из тех женщин, которые бессознательно полагаются на любого мужчину, оказавшегося поблизости, она, конечно, не могла ему противостоять. Оглядываясь назад, Кэтрин осознавала, что Моника оказалась совершенно беспомощна, когда дело доходило до вопросов, связанных с хозяйством. Однако у нее не имелось другого дома ни для себя, ни для Рики, так что вдова была обречена на чуждую ей жизнь. К тому же ей совершенно не хватало упорства, чтобы справиться с таким человеком, как Рул, – одновременно и решительным, и опасным.
Кэтрин горько обидело поведение Рула. Уорд в прямом смысле слова вытащил его из канавы, поставил на ноги и поддерживал, пока тот не встал на них твердо. И вот как Рул отплатил – вселением в дом и захватом власти.
Ранчо принадлежало Кэтрин, но Монику назначили ее опекуном, и Кэтрин не имела права голоса в управлении. Все без исключения мужчины шли за распоряжениями к Рулу, что бы Кэтрин ни делала. А она пыталась не остаться в стороне. Потрясенная потерей отца, Кэт утратила свою робость и боролась за свою собственность со всей свирепостью несведущей юности, отказываясь повиноваться Рулу. В этот период жизни Рики была ее усердной сообщницей, в любой момент готовой нарушать любые правила и запреты. Однако, несмотря на все прилагаемые усилия, Кэтрин всегда чувствовала, что раздражает Рула не больше, чем москит, от которого можно просто отмахнуться.
Когда он решил расширить коневодство, Моника, вопреки шумным возражениям Кэтрин, предоставила ему капитал, без размышлений запустив руку в фонд, предназначенный для обучения девочек в колледже. Чего бы ни захотел Рул, он это получал. Он всецело держал «Угодья Донахью» в своих руках… некоторое время. Кэтрин без сна лежала по ночам, с удовольствием предвкушая тот день, когда достигнет совершеннолетия, и мысленно смаковала слова, которые произнесет, увольняя Рула Джексона.
Рул распространил свою власть даже на ее личную жизнь. Когда Кэтрин исполнилось пятнадцать, она согласилась на свидание с восемнадцатилетним парнем, собираясь пойти с ним на танцы. Узнав об этом, Рул навестил молодого человека и спокойно сообщил тому, что Кэтрин слишком юна для этого. Выяснив, что произошло, Кэт вспылила, полностью утратив самообладание. Не раздумывая, она ударила Рула по лицу с такой силой, что ее ладонь онемела.
Тот ничего не сказал. Сузив темные глаза, со стремительностью атакующей змеи, он схватил ее за руку и поволок вверх по ступеням. Кэтрин лягалась, царапалась и визжала на протяжении всего пути, но все усилия были напрасны. Более сильный Рул легко с ней справился, и она оказалась беспомощна, как ребенок. Когда они добрались до ее комнаты, Рул сдернул с девушки джинсы, сел на кровать, разложил Кэтрин у себя на коленях и весьма чувствительно отшлепал. В пятнадцать лет подростковое тело Кэтрин как раз начало приобретать округлые женственные формы, и от смущения она страдала больше, чем от боли, причиняемой его мозолистой ладонью. Когда Рул ее отпустил, она тут же вскочила на ноги и поправила одежду. Ее лицо исказилось от ярости.
– Ты просишь меня обращаться с тобой, как с женщиной, – произнес он тихим и ровным голосом, – но ты просто ребенок, и я обращаюсь с тобой соответственно. Не нарывайся, пока недостаточно подросла, чтобы справиться с последствиями.
Кэтрин развернулась и понеслась вниз по лестнице в поисках Моники. На ее щеках еще не просохли слезы, когда она завопила, что Рул должен быть уволен немедленно.
Моника рассмеялась ей в лицо.
– Не будь глупой, Кэтрин, – резко сказала она. – Мы нуждаемся в Руле… Я нуждаюсь в нем.
Кэтрин услышала у себя за спиной тихий смех и почувствовала, как рука Рула пригладила ее рассыпавшиеся рыжие волосы:
– Просто угомонись, дикая кошечка, ты не сможешь избавиться от меня так легко.
Кэтрин отдернула голову от его прикосновения, однако он был прав. Она не могла от него избавиться. Десять лет спустя Рул все еще управлял ранчо, а вот она уехала, сбежала из собственного дома в панике, что он доведет ее до состояния безмозглой просительницы, имеющей не больше собственной воли, чем те лошади, которых он так легко себе подчинял.
– Спишь? – спросил Рул, возвращая ее в настоящее, и Кэтрин открыла глаза.
– Нет.
– Тогда поговори со мной, – потребовал он.
Даже не глядя, она могла представить, как движутся его чувственные губы, когда он произносит слова. Она никогда ничего не забывала – ни его медлительной манеры говорить, ни приглушенного, немного хриплого звука его голоса, как будто голосовые связки заржавели от редкого использования. Рул бросил на нее быстрый взгляд:
– Расскажи о своем муже.
Кэтрин удивилась, широко распахнув глаза.
– Ты встречался с ним несколько раз. Что ты хочешь узнать о Дэвиде?
– Многое, – буркнул Рул небрежно. – Например, спрашивал ли он, почему ты не девственница, когда брал тебя в жены.
Испытав одновременно и боль, и гнев, Кэтрин сдержала слова, рвавшиеся с языка. Что она может сказать такого, что Рул не использовал бы против нее? Не твое дело? Он просто ответит, что это в большей степени его дело, чем любого другого мужчины, ведь именно он несет ответственность за потерю ею невинности.
Кэтрин старалась не смотреть на Рула, но против воли повернулась к нему. В ее широко раскрытых глазах затаилась уязвимость.
– Он никогда не спрашивал, – наконец тихо ответила она.
Суровый профиль Рула отчетливо вырисовывался на фоне голубизны неба, и сердце Кэтрин куда-то провалилось. С мучительной живостью ей вспомнился тот летний день, когда Рул склонялся над ней, а раскаленное сияющее солнце и багровые небеса придавали его чертам скульптурную четкость. Тело Кэтрин напряглось, непроизвольно воспроизводя памятный отклик, и она оторвала свой взгляд от Рула прежде, чем тот обернулся и увидел всю глубину страдания, отразившуюся у нее во взоре.
– Я бы спросил, – проскрежетал он.