— Прошу прощения, — не шевельнув бровью, ответила Мэри Лу, — коробка пуста. Давайте вернемся к разговору о Саймоне.
Моката отдернул руку — проверить ее слова, не открыв коробку, было невозможно, и Мэри Лу едва удержалась от улыбки, когда он скорчил комичную гримасу, словно разочарованный школьник-сластена, которому не дали кусок торта.
— В самом деле! — воскликнул он. — Какая жалость. Нельзя ли тогда выкинуть коробку в мусорное ведро, чтобы ее вид не соблазнял меня? — И прежде, чем она успела остановить его, он вновь протянул руку и схватил коробку. Ее вес подсказал ему, что Мэри Лу солгала.
— Нет-нет, прошу вас, — она почти выхватила коробку из его пухлых пальцев. — Я отдала коробку дочери, и она кладет в нее разноцветные камешки, поэтому ее нельзя выбрасывать. — Когда она поставила коробку около себя, в ней что-то зашелестело, и Мэри Лу быстро добавила: — Она завертывает камешки в бумажки, в которых были конфеты, и кладет их рядами. Она очень расстроится, увидев, что камешки сдвинуты и лежат в другом порядке.
Моката не был обманут ее изобретательной выдумкой. Он догадался об истинной причине, почему ему не позволили взять шоколад, и решил, что эта невысокая красивая молодая женщина оказалась куда более серьезным противником, чем он предполагал. Однако он был вполне удовлетворен началом их беседы, чувствуя, что ее первоначальный антагонизм уступил место сдержанному интересу; ему необходимо продолжать разговор, а его глаза и голос довершат остальное. Секунду они молча смотрели друг на-друга. Затем он выбрал иное направление атаки.
— Миссис Итон, я прекрасно понимаю, что вы не верите мне, и это неудивительно — я догадываюсь, что вам наговорили обо мне ваши друзья. Но, видя вашу образованность, я подумал, что будет лучше, если я раскрою карты и не стану ходить вокруг да около.
— Для меня это не имеет значения, — тихо произнесла Мэри Лу.
Он пропустил ее замечание мимо ушей и продолжал:
— Я не намерен обсуждать с вами, хорошо или плохо заниматься искусством магии. Скажу лишь только, что у меня есть некоторый практический опыт, а Саймон, сильно заинтересовавшийся магией в последние месяцы, обещает достичь в ней значительных высот. Месье де Ришло заставил вас, вероятно, предположить, что я весьма злонамеренный человек. Но я должен возразить против такой несправедливой оценки. В магии не существует ни добра, ни зла. Это всего лишь наука о том, каким образом добиваться результата, используя силу воли. Весьма зловещая репутация магии легко объяснима, если вспомнить, что церковь веками запрещала заниматься ею. Все совершаемое втайне и в темноте носит печать загадочности, и вследствие этого, чем-то недобрым. Мало кто способен понять эти мистерии, и навряд ли я ошибусь, предположив, что вы сами имеете о них весьма туманное представление, почерпнутое, вероятно, из популярной литературы. Но, как я могу себе представить, вам, вероятно, известно, что истинный адепт магии способен вызывать некоторые, якобы не реальные, по мнению простаков, сущности.
Они совершенно безопасны, когда находятся под контролем опытного человека, подобно тому, как квалифицированный электрик работает с мощной электрической батареей без риска для себя, а неосторожно играющий с ней ребенок может получить сильный удар током или даже погибнуть. Подобная аналогия вполне применима к тому, чем занимаемся мы с Саймоном. Мы вызываем некоторые сущности лишь для того, чтобы произвести с их помощью определенные действия, чем-то напоминающие, если опять прибегать к аналогиям, конструирование электрической машины; и если я буду вынужден продолжать работу в одиночку, силы, которыми мы вместе смогли овладеть, выйдут из-под контроля и способны нанести большой вред как Саймону, так и мне. Это понятно?
— Да, — пробормотала Мэри Лу. Произнося эту длинную тираду Моката не сводил с нее своих почти бесцветных глаз, и, слушая его убеждающий спокойный голос культурного человека, она незаметно для себя стала подпадать под его очарование. Ей неожиданно показалось абсурдным, что этот приятный джентльмен в безупречном сером костюме может быть чем-то опасен, и даже его лицо как будто потеряло свою одутловатость и стало гладким, розовым и чистым, словно лицо пожилого богослова.