— Ты любишь брата? — спрашиваю я, закидывая удочку сам не знаю зачем. Кошмар какой-то.
— Хотел бы ответить «нет», но думаю, что да. Хотя мы и братьями друг другу сейчас не считаемся. Разве что гены одни и те же.
— И после сегодняшнего дня уже больше не увидитесь?
— Надеюсь, нет. — Он делает паузу. — Знаю, он не хотел бы. Сейчас уже не хочет, — подчеркнуто добавляет он.
Я решаю рискнуть.
— Сколько вам заплатили за то, чтобы приехать сюда и дать показания?
— Протест! — Моузби, того и гляди, сейчас хватит удар.
Мартинес раздумывает.
— Протест отклоняется, — наконец решается он. — Отвечайте на вопрос.
Повезло. Почему же ты раньше мне не помог?
— Я… не знаю, о чем вы говорите, — запинаясь, отвечает он, заливаясь румянцем.
О Боже! Закрыв глаза, я проскочил опасный поворот и теперь вовсю мчусь к дому.
— Сколько, — медленно повторяю я, отчетливо выговаривая слова, — заплатило вам обвинение за то, чтобы вы прилетели сюда и дали показания против своего брата Стивена Дженсена?
Он опускает голову.
— Десять тысяч. — Вид у него несчастный.
— Сколько? Громче, старик! — Наклонившись вперед, я оказываюсь так близко к нему, что чувствую запах мятной жвачки у него изо рта.
— Десять тысяч долларов.
— Вам заплатили десять тысяч долларов за то, чтобы вы прилетели сюда и дали показания против собственного брата, за исключением которого родных у вас больше нет.
— Я сделал бы это и бесплатно.
— Не сомневаюсь. В своей жизни, господин Ангелус, я видел много ненависти или еще чего — называйте, как хотите! Не знаю, что у вас там вышло, но если смотреть на все это с точки зрения любящего сердца…
— Протест! — орет Моузби.
— …то никогда в таких случаях не оказывался виноват только один человек, — как ни в чем не бывало продолжаю я, несмотря на то что Мартинес принимает протест, поданный Моузби. — Вы должны быть ненавистны самому себе. — Теперь уж я отвожу душу. — Тому, во что вы превратились!
— Протест!
— Снимаю свои слова. — Я возвращаюсь на свое место. Тоже победа, пусть и не из великих. Но будет за что зацепиться, когда дело дойдет до апелляции. Едва эта мысль приходит мне в голову, как я одергиваю себя, невольно сознавая, что подсознательно уже веду себя так, будто мы ее уже подали.
Такие мысли нужно гнать подальше, иначе от моей защиты останутся рожки да ножки. Они невиновны, я был убежден в этом с самого начала, время для сомнений прошло.
Я встречаюсь взглядом с Полом, Мэри-Лу, Томми. По их виду ясно, что они думают о том же самом.
— У меня больше нет вопросов, — говорю я, обращаясь к судье.
— Обвинение закончило допрос свидетеля, Ваша честь.
28
— Старик, я не убивал его. Поверь.
Мы с Одиноким Волком сидим за столом друг против друга в зале ожидания, расположенном в подвале суда. Резкий свет ламп над головой придает Одинокому Волку зловещий вид, под глазами, почти не видными в полумраке, залегли глубокие тени. Лицо у него, как у трупа. Вид по-прежнему угрожающий, но события сегодняшнего утра, связанные с появлением брата, сильно его испугали. Впервые я заметил, как его охватил страх, который он не сумел скрыть.
— Дело не во мне, — отрицательно качаю я головой, — а в двенадцати присяжных, это они должны тебе поверить.
— Старик, я тут ни при чем, черт побери! — Он мнется. — Ты еще веришь мне?
Я на мгновение задумываюсь. Здесь все должно быть ясно, я обязан быть с ним откровенным.
— Какая разница? Я твой адвокат и делаю все, что в моих силах, чтобы защищать тебя. — Я словно пытаюсь стряхнуть какое-то жуткое наваждение. — Если уж на то пошло, то да, верю. Хотя сейчас предпочел бы не верить.
— Почему?
— Потому что тем больше будет разочарование, если мы не сумеем вытащить вас из этой передряги.
— Сколько у нас шансов?
— Если полагаться на факты, процентов восемьдесят, а то и девяносто, а если на эмоции, то… немного.
— Пятьдесят на пятьдесят?
— Меньше. Пока. — Я встаю с места. — Мне пора на работу. Нужно пройтись еще раз по заключительной речи.
Входит охранник, надевает на него наручники. Выходя, он оборачивается ко мне.
— Я его не убивал.
— Хорошо, но ты также сказал мне, что брата для тебя не существует.