— А как ты относишься ко мне? — спросил он.
Она взглянула на него и поняла, что не может произнести простые слова «Я люблю тебя», буквально не может их выговорить, хотя ей и очень хочется.
— Нет, — сказал он так, словно она возражала ему, — я лишь хочу, чтобы все было ясно. Ты, наверное, предпочла бы, чтобы Гарольд пока не знал обо всем случившемся. Я прав?
— Да, — благодарно выдохнула она.
— Ладно, это не так уж глупо. Если мы сейчас затаимся, все может уладиться само собой. Я видел, как он смотрел на Патти. Они примерно одного возраста.
— Я не знаю…
— Ты испытываешь к нему чувство благодарности? Чувствуешь себя перед ним в долгу, верно?
— Пожалуй. Нас тогда осталось только двое в Оганкуите, и…
— Это была чистая случайность, не более того, Фрэнни. Ты ведь не захочешь позволить кому-то связать тебя по рукам и ногам из-за какой-то случайности?
— Я думаю, да.
— Наверное, я люблю тебя, — сказал он. — Мне не так-то просто выговорить это.
— По-моему, я тоже люблю тебя. Но есть еще кое-что…
— Я знал это.
— Ты спрашивал меня, почему я перестала принимать таблетки. — Она теребила свою рубашку, не смея взглянуть на него. Ее губы стали неестественно сухими. — Я боялась, что они могут повредить ребенку, — прошептала она.
— Повредить… — он осекся, а потом схватил ее и повернул к себе лицом. — Ты беременна?
Она кивнула.
— И ты никому об этом не говорила?
— Никому.
— А Гарольд… Гарольд знает?
— Никто не знает, кроме тебя.
— Господи-Боже-мой-черт-меня-возьми, — выдохнул он.
Он так сосредоточенно смотрел ей прямо в глаза, что это испугало ее. Она представляла себе два возможных варианта: или он бросит ее немедленно (как наверняка бросил бы Джесс, узнай он, что она беременна от другого мужчины), или заключит ее в объятия, попросит не волноваться и скажет, что сам обо всем позаботится. Она никак не ожидала этого изумленно-изучающего взгляда и неожиданно вспомнила ту ночь, когда она созналась во всем своему отцу в саду. Его взгляд тогда был очень похож на этот. Она пожалела, что не сказала Стю про свое положение до того, как они занялись любовью. Может быть, тогда они вообще бы не лежали сейчас в траве, но по крайней мере он смог бы не чувствовать себя так, словно его каким-то образом надули, словно она была… Как это раньше называли? Подпорченным товаром. Он сейчас думает об этом? Она не знала и терялась в догадках.
— Стю, — окликнула она его испуганным голосом.
— Ты никому не сказала, — повторил он.
— Я не знала, как сказать. — В ее голосе слышались слезы.
— Когда у тебя подходит срок?
— В январе, — сказала она, и слезы прорвались наружу.
Он обнял ее и заставил понять, что все в порядке, не говоря ни слова. Он не сказал ей, чтобы она не волновалась или что он сам обо всем позаботится, он просто снова занялся с ней любовью, и она… она думала, что никогда раньше не была так счастлива.
Никто из них не заметил Гарольда, неслышной тенью, словно это был сам темный человек, стоявшего в кустах и смотревшего на них. Никто из них не знал, что его глазки сузились в две маленькие смертоносные щелочки, когда Фрэн вскрикнула от наслаждения в конце, испытав сильный оргазм.
К тому времени, как они закончили, было уже совсем темно. Гарольд бесшумно скользнул прочь.
1 августа, 1990
Вчера ночью ничего не писала — была слишком возбуждена и слишком счастлива. Стю и я, теперь мы вместе.
Он согласен, что мне лучше сохранять в тайне моего Одинокого Странника как можно дольше — в идеале, пока мы не доберемся до места. Если это окажется в Колорадо, то я не против, мне там будет хорошо. Сегодня я такая счастливая, что мне было бы хорошо и на лунных горах. Я похожа на потрясенную школьницу? Что ж… если дама не может походить на школьницу в своем собственном дневнике, то где же она тогда может позволить себе такое?
Но прежде чем оставить тему Одинокого Странника, я должна сказать еще одну вещь. Она касается моего «материнского инстинкта». Существует ли такая штука? Я думаю, да. Может, на гормональном уровне. Я не чувствую себя самой собой уже несколько недель, но очень трудно отделить перемени, вызванные моей беременностью, от тех перемен, которые произошли из-за ужасного бедствия, обрушившегося на весь мир. Но все-таки во мне, бесспорно, ЕСТЬ чувство ревности («ревность» — не совсем верное слово, но, кажется, самое подходящее из тех, что я могу подобрать сегодня вечером), чувство, что ты подвинулась чуть ближе к центру Вселенной и должна теперь защищать это свое место. Вот почему веронал кажется большим риском, чем дурные сны, хотя мой трезвый рассудок уверен, что веронал ничем не может повредить малышу — во всяком случае, в тех мизерных дозах, в которых его принимают мои спутники. И я полагаю, это чувство ревности — еще и часть той любви, которую я испытываю к Стю Редману. Я чувствую, что люблю, как и ем, за двоих.