Тогда это не будет бессмертием, это будет Вечностью.
Чтобы постичь Бога, нужно жить аскетической, аскетической жизнью.
Или же неожиданное—для меня в этот миг,— неожиданное, мгновенное превращение всего нашего Существа. Так тоже возможно.
Вечность. Не Бессмертие. Бессмертия недостаточно.
Истинная жизнь. Абсолют, воссоединяющийся с жизнью, лишь поставив ее выше всякого движения.
Мне недостает духовного интеллекта, чтобы понять это.
Бессильный достичь истинной Жизни, я падаю в пропасть и присоединяюсь к прочим падшим, чтобы вести вместе с ними несовершенную жизнь. Однако и эту будничную жизнь хотелось бы осветить светом свыше, светом высшей жизни; так порой и происходит, и даже эта жизнь отражает Сияние свыше.
Мы обретаемся в пещерах Творения, в пещерах бренного мира...
И я в невежестве своем вопрошаю их, молю их о том, о чем не смею, не умею взмолиться к Богу: не о Славе—просто о мелкой славе; о литературном пантеоне вместо Пантеона Богов (Боги, писал, кажется, Плотин,—это проявление неисчислимой силы Господней).
Спасутся очень немногие люди, очень немногие души. Об этом сказано в евангелиях; об этом толкует святой Фома Аквинский.
Вот уже несколько вечеров я засыпаю в неизменной тревоге: спасусь ли я, спасемся ли мы? И почему?
Я не ведаю Божьей любви. Многие призваны, но избраны немногие.
Стремиться оказаться среди них? Ревность, подобная той, которой я мучился в школе, завидуя первым ученикам класса.
Так что же взамен? Скромность. Собственный неброский труд. Пусть в литературе, пусть в живописи. Бог не пройдет мимо, я почти уверен в этом, но его вознаграждение будет несравнимо выше мирской славы творца. Так будем же творить свое дело, скромно, совсем скромно, пусть даже не ведомые божественным светом, не возносясь над образами, а замыкаясь на них, бредя в потемках, в которых нам дано разглядеть свет, отражающий, пусть немного, тот самый свет...
* * *
Она столько делает для меня, она ухаживает за мной с таким старанием, какого можно было бы ожидать только от настоящей сиделки; а ведь ей должно наскучить общество старика...
Сколько бы я ни изливал на нее тепла, привязанности, любви, мне не удается рассеять ее печаль, победить ее нервность, скрашиваемую лаской.
Когда мы поженились, я не был стариком—мы не знали тогда, что будем стареть.
* * *
Усталость совершенно бесплодна. Находясь в плену усталости, человек не может выходить на Духовную Битву.
Усталый не может рисовать. Писать. Ходить. Сидеть на месте. Усталый не может даже отдохнуть,
* * *
Говорить с Богом поверх людских голов. Нет. Говорить с Богом, оставаясь среди людей. Вместе с людьми. Бог расслышит мой шепот.
Хаос голосов, шум, издаваемый людьми, поглощенными своей борьбой и даже не помышляющими о том, чтобы искать Бога, а то и воображающими себя неподвластными ему, как будто о нем вовсе нет речи,— возможно (возможно?), весь этот гул звучит в ушах Бога обращенной к Нему молитвой, хоть мы и не ведаем, что возносим ее к Нему? Быть может, Он слышит и приемлет весь этот человеческий гул как сущую музыку...
* * *
Увы, все издаваемые нами звуки для Него — глубокая тишина. Наши речи тонут в безмолвии.
* * *
Нечаянная радость. Вопреки убийствам, войнам, террористам, бомбам, закладываемым в квартале, Войне, землетрясениям, опустошающим мою Румынию,— все же хоть чуть-чуть, несмотря на страх, что кончатся деньги, несмотря на нервы Р., ее ревматизм, несмотря на всю гнусность моего существования и муки тщеславия, помнить, знать, что Господь думает обо мне; несмотря на все это — сентябрьское солнце, в ко-тором— а вдруг?—улыбка Господа. В кои-то веки я разглядел улыбку Будды.
Физические страдания.
У меня вышла симпатичная гуашь. Когда получается прекрасное, Бог порой удостаивает вас улыбкой.
* * *
Все, все это—не более чем книжные опусы, вздор. Я остаюсь сбоку. Я не знаю, о чем говорю. Я произношу пустые слова.
Чтобы постигнуть загадку, требуется живой опыт. Мне требуется живой опыт; это тоже всего лишь слово.
Кажется, Бергсон, а заодно с ним и Жан Баруцци считали, что мистический опыт доступен пониманию, что его можно передавать. Я же в этом сильно сомневаюсь.
Ведь не испытав, никогда не поймешь.
Но я все же знаю или догадываюсь, что это существует.
Однако понять Духовное можно лишь при помощи совсем другого, непостижимого средства связи.
* * *
Я встречаюсь с Р. в ресторане, куда мы привыкли захаживать. Поскольку ресторан закрыт (по субботам он всегда закрывается в полдень, но мы упустили из виду эту деталь), я иду в другой ресторан, который мы посещаем, когда закрыт первый. Прежде чем отправиться туда, я захожу за женой в отель, но она уже ушла. Примерно в 12.30 мы обычно встречаемся и идем обедать. Но ее нет ни в первом ресторане (который закрыт), ни во втором. Впадая в панику, я звоню в отель. Ее нет.
В сильной тревоге я усаживаюсь за наш излюбленный столик и жду несколько минут. Затем, дрожа от не-терпения, снова бегу звонить. Мне отвечают, что она приходила, но через минуту пошла мне навстречу. Вздох облегчения; я снова сажусь за столик. Вот и она, моя маленькая бедняжка. Без меня она теряется, я без нее теряю голову.
Мы всегда друг друга находим. Потом наступит момент, когда один из нас уже не сможет найти другого. По крайней мере как было бы здорово—умереть вместе!
Я вечно боюсь ее потерять.
А ведь нам случается и ссориться! Никогда, никогда больше этого не допускать, сколько бы времени нам ни было отпущено. И еще как ссориться. Ужасные угрызения совести!.. Сможет ли простить меня Иисус?
* * *
Эта неважно написанная страница передает, кажется, мою тревогу. Готов повторить сказанное чуть выше: если психическое общается с психическим, то, возможно, «бездонное» духовное общается с духовным? А если впечатления психики—проводники самой глубинной Истины?
Одно слово скрывает от тебя все остальное. И одно слово способно вывести на верный путь.
«Скажи мне одно слово, и я исцелюсь».
Это тоже сказано. Если Он произносит это при условии, что я не глух.
Что любопытно: меня посещает тревога, но мне незнакома горячность.
Пессимизм вытесняет горячность.
Пессимизм—это недостаток надежды, недостаток веры — или недостаточная открытость ума.
* * *
Публикация в «Нувель обсерватёр» моей статьи о ссоре между Аррабалем и Витезом. Она наделала, как только что сообщил мне по телефону из Парижа Аррабаль, много шума в околотеатральных кругах. Доволен и рад: значит, я не мертв.
Вот жалость! Моя девочка, моя дорогая Мари Франс, тоже недавно звонила из Парижа. Я находился в мастерской. С ней говорила Р. Мари Франс «в полной растерянности». Чем ей помочь? Она слишком привязана к нам, к Р. и ко мне.
Я ломаю руки. Что я могу сделать для ее счастья, чем могу помочь ее горю? Что предпринять, что предложить?
Вспыхивающие между нами споры, особенно между ею и мной, невыносимые, глупейшие ссоры — их больше не должно быть! Я так виноват перед ней! Она до безумия великодушна. До такой степени, что этим все пользуются. Даже я борюсь с соблазном поэксплуатировать ее.
А ведь у нее есть то, чего лишен я,—духовное знание (это больше, чем самая тонкая чувствительность). У нее есть Бог—надеюсь, Он с ней, в ней.
* * * °
Я становлюсь капризным, безмозглым, дряхлым.
Душа? А если лишиться мозгов? Тогда, надеюсь, душа будет существовать вне феноменов материального мира. Нематериальная душа. Превыше сознания.
Сознание превыше сознания.
* * *
В результате лечения психоанализом может случиться озарение. Это и будет выздоровлением. Люди, которым пошел на пользу психоанализ, то есть те, кто познал озарение, утверждают, что не могут передать его словами, что это непостижимо для всех прочих, читавших о психоанализе, но не лечившихся, не попробовавших психоанализ на себе; вам этого не понять, твердят посвященные, познавшие «озарение», излечившиеся, вам этого не понять, этого не передашь словами, это надо испытать, пережить.