* * *
Выходит, смерть—это гак серьезно, так плохо?
А все вы, все вы, смеющиеся, жестикулирующие, вам тоже остается недолго, тоже, вам тоже...
Помолодеть перед Вечностью.
Помолодеть в Вечности.
Роди, малышка, жена моя, я люблю тебя.
* * *
Наше существование столь низко, столь дурно, каким может быть только плод неудачи.
* * *
Неужели Жан Д. все еще пребывает в обновленном состоянии духа? Он еще более либерален. Из страха перед «левыми», с которыми он распрощался, он того и гляди примкнет к ним снова.
Сегодня он не ответил на мой звонок: он «на заседании».
Секретарша сказала мне: «Позвоните ему завтра часа в три».
Будет ли он на месте? Все еще? Не одернули ли его на полуслове?
Атеисты не свободны.
Атеисты (а так ли их на самом деле много? Большинство — атеисты только наполовину) и полуатеисты сталкиваются с трудностями. Дьявол отдает им приказы через одержимых; он умеет намылить им шею.
К Богу немыслимо обращение «шеф». Или «дуче». Он оскорбится.
* * *
24.Х.86
Если бы я совершил хоть что-нибудь, чем можно было гордиться. Хоть одно дело, которое было бы угодно Богу.
Если бы подарил хоть немного счастья своей матери, жене, дочери, отцу. Анке, матери жены.
Если бы совершил хоть что-нибудь одухотворенное.
О, если бы хоть раз за всю свою долгую бесполезную жизнь понравиться Богу, ведь я посвятил ее только собственной славе.
* * *
Снова афиша моей несчастной пьесы. Я позабыл о Боге, Святости, Зле, реальном в ирреальном. Да поможет мне Бог, чтобы я смог дольше, внимательнее читать. Чтобы я был прилежен.
* * *
Возможно, это ведомо Господу. Но не мне. Возможно, хоть чем-то из написанного мною я хоть кому-то помог, хоть как-то потрафил Ему?
* * *
Быть может, в моих вещах есть молитвенные моменты, пусть неосознанные, моменты одухотворения, а не одна гниль.
* * *
Прежде всего — Ужас. Долгий, непрекращающийся испуг. Страх, тревога, что реальность нереальна, что Реальность — это что-то совсем другое. Что она не здесь. Что я погружен в нереальное. Я погружен в ужас, я все еще в Ужасе.
Потом придет Надежда. Затем, вместе с нею — доверие. Если бы у меня было хоть немного доверия.
Не пишу вот уже несколько дней; иными словами, не молюсь. Писать—это мой способ молиться. Хорош ли он? Плох? Эффективен ли?
Господи, вознагради мою дочь за то, что она посвящает себя нам (а может, она жертвует собой ради нас?), пусть это зачтется ей на небесах, а еще здесь, на земле, сейчас.
* * *
Увлечен обманчивыми успехами. Успешно играются одновременно два спектакля (если это не кратко-временная вспышка). Отлично изданный альбом «Синьятюр»: мой текст и гуаши. Вояж в Бельгию, скорее ради тщеславия (но публики много: 800 зрителей в зале на 600, многие стоят, сидят на полу — но не все согласны).
Вернулся к литературе.
Перспективы новых поездок.
Я теряюсь, теряюсь в мире.
Любил ли я? Спас ли хотя бы кого-нибудь? (Возможно, Ирину Р., которую я вытащил из Гулага, обратившись к бельгийской королеве Фабиоле по случаю Биеннале.) Этого недостаточно.
Мои страхи, мои опасения, мой пот, моя большая и малая зависть.
Слишком долго рассказывать.
Немного, милосердия к этой старушке, старой знакомой (говорю о конкретных событиях), и всем было бы куда лучше. Ах, эта старушка. Она ищет пристанища, убежища от одиночества. Но она сделала бы все, чтобы одиночество ощутили мы.
И ведь все это—ложная действительность, обман, фантазмы нереального или реального, но хрупкого, такого хрупкого.
О, где взять силы для молитвы? Я не способен, не могу выносить жертвенности.
И я хочу еще писать. Только бы хватило времени. Хватило времени... чтобы хотя бы закончить начатое. Боюсь, времени не хватит—голова недолго будет оставаться ясной.
Страх. Страх. Тревоги.
Мне ведом один лишь ужас.
О, голубые небеса Надежды! Прорвитесь же сквозь этот невыносимо плотный туман! Лишь бы не умереть, не сказав необходимого. Я понял, в чем польза писания для людей: надо убеждать их, чтобы не тратили време-ни даром, чтобы не превращались наподобие меня в последние мгновения жизни в школяров, не выучивших урок, в школяров, не умеющих молиться, размышлять, созерцать, любить.
* * *
Когда я пишу, то руководствуюсь, в частности (или в особенности?), надеждой, что мое поражение, мои от-чаяние и растерянность тронут Создателя.
Для Него нет невозможного: Он еще может вознести меня, всех нас к Себе.
Пусть моя жена, моя дочь узнают, что я — негодный пример, которому не надо следовать, а надо «совершенствовать» его.
Но М.Ф. и не повторяет, кажется, всего моего маршрута. Тем больше я могу возлагать на нее надежд; Р. пребывает в чудесном неведении.
* * *
Когда я наговариваю на диктофон то немногое, что написал, то не могу уже написать ничего другого, не могу продолжать, двигаться дальше. Я вынужден останавливаться. Останавливаются мои размышления (только способен ли я в действительности размышлять?) или скорее моя бледная, ущербная, далекая от совершенства мольба.
Да, да, литература не дает прохода молитве, размышлению, не дает сосредоточиться, душит любые зарождающиеся в моей голове мысли—а вдруг они благотворны, вдруг в них — озарение?.. Вдруг они маленькие, маленькие, шажочки к свету, к прозрению...
* * *
Я твержу себе: ничего не бойся, бедный ты мой, бояться-то нечего.
Отнесись к другим с куда большим сочувствием, чем ты относишься к самому себе.
Читай же Книгу, читай Книгу, учись вплоть до последнего вздоха.
Ты так невежествен!..
* * *
Когда Вселенная недосчитается моего жалкого, субъективного видения, то она станет иной, это будет иная Вселенная.
* * *
Я нахожусь в данный момент в самой гуще нереальной реальности, она настолько поглощает меня, что начинает казаться реальной, скрывая окружающую нереальность, вернее, подлинную реальность, навязывая мне свою сущность.
Неописуемы душевные муки от предательства друзей, близких, настолько близких, что мне просто запрещено, я сам себе запрещаю об этом говорить.
* * *
Каноника, 20 ноября 1986
Я уже давно не пишу. Я утратил все, что имел, все, чего как будто бы достиг.
Гибельная усталость. Окажется ли она гибельной для меня?
То, чего я достиг или мнил, будто достиг,— возможно ли это вернуть? Я был близок к потолку. В воображении или на деле. То ли это образ, то ли правда. Но не бывает образов, лишенных смысла. Я был близок к потолку и сжимал в руках кирку.
Вера в достигнутое близка к убежденности в победе. К убежденности в накопленном опыте.
Короткий разговор с женой — и сосредоточенности как не бывало.
Но главное, главное — я теперь в другом состоянии духа (или души). Желание литературной славы затухает, хватит с меня этого, хватит, хватит.
Усталость. Подлая, омерзительная, злобная, гибельная усталость, способная лишить меня жизни и надежды на небеса.
Постучите, вам напишут. Вместо того чтобы стучаться, я пытался пронзить небеса, вызвать оттуда камнепад, увидеть, как валятся валуны, железо. Я покушался на потрясение основ. Но сооружение оказалось прочным, очень прочным.
Я вонзился в свой потолок, то есть в то, что там, наверху, служит полом.
И силы покинули меня. Рухнул я, а не пол под небесами.
Я нахожусь внизу, в нереальности низа. Я далек от нереальности, которая и есть подлинная реальность, священная и нетленная. У меня разламывается рука от кисти до плеча. Я не могу больше сжимать кирку, и она вываливается у меня из рук.
Как пробить трещину, хотя бы трещину в полу, на который опирается Вечность?
Какова гордыня! Что за гордыня обуяла меня! Остальные проходят по жизни почти что с веселой улыбкой.