– Арава, вади, солнце, горный велосипед, пот ручьями... – отвечает ему Я.
– Желание поэта писать прозу элегантно передано автором как стремление писать от скрепки тетради до красной черты тетрадных полей. Такие детали очень оживляют текст, – говорит Котеночек.
– Я вижу в этой красной черте также символ кантовского нравственного императива, – утверждает Б.
– Но ведь поэт прав, – игнорирует А. иронию, заключенную в замечании Б., – если ты поэт и ешь мясо, ты не должен передоверять мяснику грязную работу убийцы животных. Это аморально. Аморальнее, чем убивать самому.
– Поэт мертв. Разобрались с ним, – подводит итог В. – А теперь – писатель.
– Худощавый еврей-писатель с грустным взглядом, чей хилый зад, мелькнувший где-то в Подмосковье, русский художник зарисовывает золотистыми пшеничными колосьями а ля Левитан. Какой сильный образ! – восклицает Котеночек.
– А почему ему так грустно? – спрашивает Баронесса сочувственно. – Суицидные мысли...
– Все дело в шпиле Петропавловской крепости, – отвечает Б., – писатель знаком с русской историей, с русской национальной амбицией и понимает, что на этот шпиль должна быть насажена или голова достойного России врага, не мельче Америки или Китая, или (что может быть достойнее!) своя собственная. Голова еврея с хилым задом – это насмешка, кузнечик, подцепленный острием шпаги.
– А мне его жалко, – говорит Баронесса. – Ну, пусть себе любуется шпилем Адмиралтейства.
– Или очаровательной покатостью брусчатки на Красной площади, – добавляет Б.
– Пусть, – соглашается В.
– Покончив с этими двумя, – объясняет Котеночек, – автор сначала взмывает в небеса мощным литературным аккордом, в котором слова мешаются с кораблями, и затем, сложив крылья, камнем летит в глубины греческой мифологии, завершая главу древнейшим символом опасного прохода, проходить через который приходится символу человечества – Одиссею-Блуму – между двумя ужасными скалами.
– А причем здесь календари и страховой агент? – спрашивает А.
– О! Это – постмодернизм. Это от Елинек, – отвечает Б.
Я. угрюмо молчит.
N++; СЕСТРЫ, ЕВРОПА, ВОСТОК
– Наши отношения с Дальним Востоком, с Китаем, например, и Японией, лишены эмоциональной окраски, в них нет двухтысячелетней истории любви и ненависти, напрасных и ненапрасных подозрений, оплеванной верности, – сказал Я., – то есть всего того, что составляет семейный эпос. Евреи – неотъемлемая часть истории Запада.
– Его незаживающая язва, – добавил Б.
– И это, – засмеялся Я. – Ты, кажется, расстроен чем-то сегодня?
– Да, – ответил Б., – гримасой истории: две с половиной тысячи лет назад триста спартанцев перекрыли в Фермопильском проходе дорогу персам. А триста британских евреев сегодня, забыв о персах, подписали обращение, осуждающее Еврейское Государство. Британские евреи возмущены коллективным наказанием палестинского народа и арестами представителей демократически избранного правительства. Речь идет о правительстве, которое их собственная страна вместе со всей Европой официально признали террористическим. Всего полвека назад такие же демократически избранные правительства были повешены или расстреляны в Германии, Японии, Италии и Франции, а отличающиеся особым гуманизмом правители Острова Пингвинов своему пытавшемуся отравиться премьеру промыли желудок и лишь затем расстреляли. Триста британских евреев опоздали родиться, чтобы грудью встать на пути у незаконной высадки в Нормандии, не дать свершиться коллективному наказанию в Дрездене. Но нынче триста еврейских героев стоят начеку: “Прохожий, возвести миру – живы триста евреев!”
– Ну, не стоит так уж воспламеняться по поводу деклараций прекраснодушия, – заметил Я. задумчиво. Евреи, между прочим, среди родоначальников и виртуозов этого жанра. Порядочным людям возражать трудно и неприлично. Да и небезопасно: готовность людей доброй воли выставить во имя всеобщего примирения на витрину истории свою улыбку рядом с усмешкой патентованного убийцы вполне сочетается у них со способностью к бескомпромиссной вражде, жестоким бойкотам, обструкциям и остракизмам в отношении идейных оппонентов – скучных консерваторов во фраках и рубашках с не обагренными кровью белыми манжетами.
– Скажи, – вдруг обратился к нему А., – ты считаешь, что у Старшей Сестры есть шанс сделать на Востоке то, что ей удалось совершить в Европе после Второй мировой войны?
– А в Европе удалось? – в свою очередь спросил Б.